— У-у-бит! — с трудом разлепил губы шофер.
Я заглянул в машину. Крыша была пробита, сиденье и пол залиты кровью.
— Расскажи, как это было, — попросил я шофера. Тот болезненно поморщился, подергал губами, потом хрипло заговорил:
— Мы вырвались из-под бомбежки. Ехали. Потом нас нагнал самолет. Начал пикировать. Подполковник сам же крикнул: „Всем из машины!“ Мы с замполитом выскочили, сразу залегли в кювете. Я голову поднял, вижу: самолет — над самой машиной, а подполковник дергает ручку, дверцу открыть не может — заело, должно быть. В это время самолет дал очередь из пушки, развернулся и ушел. Мы — к машине. Смотрим, подполковник лицом в спинку моего сиденья уткнулся, а на спине кровь. Мы думали, ранен Машину медсанбатовскую остановили. Она подполковника забрала. Но только он мертвый был уже. Снаряд в спину попал, между лопаток, прошел наискосок и через живот вышел.
— Когда это было? — спросил я машинально, как будто теперь это имело какое-нибудь значение.
— Утром. Солнце уж взошло.
„Солнце уж взошло“. Видел ли он, Войтко, этот последний в его жизни солнечный восход? Или так же, как и я, в горячке боя даже не заметил его?
Мы проехали еще километра три. Пыльная дорога по-прежнему петляла по степи между неглубокими оврагами. Вдруг километрах в четырех от нас, на одной из дорог, которые то сходились, то расходились, пересекали одна другую или шли почти рядом, я увидел чуть ли не с десяток легковых машин. Караванчик двигался примерно в том же направлении, что и мы, по дороге, шедшей под углом к нашей. Вот он нырнул в овраг.
— Федоров, — спросил я водителя, — машины видел?
— Видел, товарищ генерал. Не немцы ли?
— „Немцы!“ Скажешь же! С чего бы это немцам по нашим тылам на легковых машинах разъезжать?
— А они не разъезжают, — ответил Федоров. — Они вот спрятались куда-то.
Но машины вновь показались на дороге и продолжали свой путь, не обращая на нас никакого внимания.
— Кронид, — приказал я Федорову, — давай-ка им наперерез. Да порезвее!
„Виллис“ запрыгал по целине. „А вдруг в самом деле немцы? — подумал я и сам же себе возразил: — Да нет, это, вероятно, штабные машины наших танкистов“.
Легковушки снова исчезли в овраге. Словно подтверждая мою мысль, что это двигается штаб механизированных корпусов, откуда-то вынырнула полуторка с радиостанцией и тоже потянулась в овраг, вслед за легковыми машинами. Мы поспешили к оврагу.
Осторожно съезжая по неширокому устью балки, я рассмотрел группу офицеров, в числе которых были два генерала. Они оказались ранее незнакомыми мне командирами 1-го и 5-го гвардейских механизированных корпусов: генерал-лейтенантом И. Н. Руссияновым и генерал-майором Б. М. Скворцовым.
Представляясь, я был поражен тем, как выглядели танкисты. Понятно, что фронт — не великосветская гостиная. Я и сам частенько после тяжелых боев или трудных переходов выглядел не блестяще. Но более плачевного вида у офицеров я, пожалуй, не встречал. Грязные комбинезоны, бледные небритые лица, воспаленные глаза, запавшие щеки — все говорило о перенесенных физических и моральных страданиях.
Нетрудно было догадаться, что оба танковых корпуса попали в тяжелое положение. И все-таки я задал вопрос, который, должно быть, прозвучал как бестактность. Но не задать его я не мог. Для всех нас, для нашего общего дела была необходима полная, абсолютная ясность.
— Где сейчас находятся ваши корпуса, товарищи? — спросил я, стараясь тоном смягчить жесткий вопрос.
Руссиянов метнул на меня затравленный взгляд. Скворцов скорбно качнул головой, слегка разведя руками, тихо сказал:
— Плохи наши дела…
Это было страшно не только для генералов, потерявших свои войска. Мы тоже нуждались в танковом прикрытии и надеялись с его помощью зацепиться на более пли менее удобном рубеже, чтобы остановить контратакующих немцев. Лелея в душе слабый остаток надежды, я неуверенно переспросил:
— Но так же не может быть?! Не все же танки уничтожены? Что-то должно остаться?
Руссиянов махнул рукой:
— Немного осталось. Мы дрались двое суток. Это был какой-то кошмар. Немецкие танки лезли со всех сторон. За каждым подбитым вырастало не меньше десятка новых. Они расстреливали нас в упор. Машины горели, как костры. И в них люди, наши люди. Господи, каких людей потеряли!
Генерал замолчал и устремил в землю взгляд, полный тоски, боли и ненависти.
— Дрались из последних сил, до последней возможности, — закончил генерал Скворцов.
Несколько минут стояло тяжелое, горькое молчание. Чтобы разорвать круг тягостных воспоминаний и привлечь внимание танкистов к сегодняшним, сиюминутным задачам, я осторожно спросил:
— А в каком направлении вы отходили? Руссиянов ответил. Выходило, что танкисты и дрались и отступали правее расположения нашей дивизии.
— А какие указания начальства были? — опять спросил я.
— Какие могли быть указания, — повел плечами Руссиянов, — когда с самого начала связи не было! И сейчас наладить не можем. А у вас есть связь?
— Увы, тоже нет, — сказал я и, подумав немного, обратился к Руссиянову: Товарищ генерал- лейтенант, положение и у вас и у нас сложилось крайне тяжелое. Немцы идут за нами по пятам. Надо что-то предпринимать. Вы среди нас старший по званию, следовательно, решать вам.
Круглая голова Руссиянова ушла в плечи. Он поправил ремень, пожевал губами и твердо сказал:
— Нет. Прежде чем решать, давайте попробуем еще раз наладить связь со штабом армии. Если не выйдет, будем решать вместе. Одна голова, как говорится…
Так как у танкистов была более мощная радиостанция, Бельский отправился вместе с ней в другой овраг, чтобы еще раз попробовать наладить связь и со штабом армии, и с нашим корпусом. Я остался с танкистами, чтобы обсудить план дальнейших действий на случай, если связи наладить не удастся.
— Вам первому слово, — обратился ко мне Руссиянов, — поскольку вы один располагаете реальной силой.
— Силы весьма относительны, — ответил я. — Один полк отрезан, и связи с ним нет, два других полка у меня на управлении, отходят.
— Вы предлагаете отступать? — поспешно спросил Скворцов, наклонив темную голову и глядя на меня исподлобья.
— Нет, не отступать, а отойти, чтобы занять более или менее удобный рубеж, — пояснил я. — А потом драться и сделать все, чтобы остановить гитлеровцев.
Руссиянов наклонился над разложенной перед нами картой. Его толстый карандаш заскользил по ней с севера на юг, потом пополз на восток и остановился у тоненькой ниточки, изображавшей реку Ингулец, то есть точно то место, с которого мы вчера начали свой марш-бросок на Верблюжку.
— Вот, — сказал Руссиянов внушительно. — Вот этот рубеж. Это единственное место, где мы действительно сможем занять оборону. Разумеется, на восточном берегу» Все-таки водная преграда для противника.
Принимать такое решение было тяжело, но другого выхода не было. Я, естественно, согласился.
По карте наметили участки обороны, распределили функции, договорились о связи, и танкисты, узнав, что связи с армией нет, на своих легковушках отправились к намеченному рубежу. Я сел в «виллис», чтобы найти радиостанцию и узнать у Бельского, не удалось ли связаться с полками дивизии. Больше всего меня, конечно, беспокоил 42-й полк, с которым связи не было, как я уже говорил, с самого начала. Видимо, он попал в окружение или был отрезан. Правда, зная его командира, майора И. К. Половца, человека очень энергичного и смелого, можно было надеяться, что полк прорвется. Но война есть война.
Овраг, где стояла полуторка с радиостанцией, начинался сразу за деревней, которую я видел, еще когда мы гнались за машинами танкистов. Ручеек, тянувшийся по задам деревни, размыл песчаную
