к Одеру.
Однако шел час за часом, а перестрелка продолжалась. Все, кто находился в нашем домике, превратились в рядовых красноармейцев и отстреливались от гитлеровцев, то обтекавших нашу «крепость» и нападавших со всех сторон, то вдруг открывавших довольно сильный огонь почти из одной точки.
К утру стрельба стала затихать, и вялый рассвет открыл нашим глазам истоптанную поляну с кучками стреляных гильз почти у каждого дерева. Трудно было сказать, куда делись немцы: вернулись ли туда, откуда пришли, или выбрались на берег Одера. Да, признаться, мы не очень и задумывались над этим. Бродячих, отбившихся от своих и фактически оставшихся в нашем тылу групп гитлеровцев было более чем достаточно, и столкновения с ними происходили чуть ли не каждый день.
Утомленный ночным боем, я лег, когда уже стало совсем светло, чтобы поспать хоть два-три часа.
Должно быть, я проснулся от скрипа половиц. У дверей нерешительно топтался капитан Скляров.
— В чем дело? — спросил я, неохотно садясь на постели. — Случилось что-нибудь?
— Да нет, товарищ генерал. Ничего не случилось, — сипловатым голосом ответил Скляров. Видимо, он тоже только что проснулся. — Просто спрашивают тут вас.
— Кто спрашивает?
— Полковник авиации. Фамилию не сказал.
— Проси подождать. Я сейчас.
Одевшись, я вышел в соседнюю комнату. Навстречу мне поднялся плотный, широкоплечий летчик в комбинезоне поверх кожаной летной куртки. Лицо простое, открытое, мужественное и — встревоженное.
— Командир истребительной дивизии полковник Покрышкин, — представился гость.
Он представился так быстро и решительно, что я не успел узнать прославленного летчика. Правда, мы никогда ранее не встречались, но уже вся страна знала о беспримерном мужестве и геройстве талантливого летчика и авиационного командира, трижды удостоенного звания Героя Советского Союза, Александра Ивановича Покрышкина. По лицу полковника, расстроенному и утомленному, я решил, что случилась какая- нибудь беда, и поспешил спросить:
— Чем могу быть полезным, товарищ Покрышкин?
— Туман! — Покрышкин кивнул на окно. — Вы видели этот проклятый туман?
Я посмотрел в окно. За ним действительно стояла белесая пелена.
— Честно говоря, тут, кроме господа бога, вам никто не поможет, улыбнулся я.
— Ну вот, шутите! А мне совсем не до шуток! Мои аэродромы километрах в ста пятидесяти отсюда, связи нет, видимости нет. Болтаюсь всю ночь вдоль переднего края. Да и в расположении противника в этом проклятом тумане разобраться невозможно.
От всего, что говорил Покрышкин, веяло таким простодушием, такой искренностью, он был так обеспокоен сложившейся ситуацией, что я мгновенно вошел в его положение и тоже встревожился.
Удивительный человек, думал я, разговаривая с Покрышкиным. Можно сказать, легендарная личность, а не представься он, так и не догадаешься: прост, скромен, приветлив.
Я, как мог, разъяснил Покрышкину по карте расположение наших войск и предполагаемую дислокацию противника. Он еще раз попытался связаться со своими аэродромами и, увидев, что туман не поредел, хотел ехать дальше. Но я чуть не насильно усадил его завтракать и с удовольствием слушал, как горячо и заинтересованно высказывал Покрышкин свою точку зрения на военные действия здесь, на Одере. Прикидывая, как упростилось бы дело, если переправу прикрыть с воздуха или ударить по немецким аэродромам на том берегу, комдив прямо-таки винился, что не может сделать этого. Прижимая широкие сильные ладони к могучей груди и наклонясь ко мне через стол, он проникновенно говорил:
— Я же специально сюда, на самую передовую, выехал, чтобы точно определить, где что нужно. А тут этот туман, будь он неладен. Но все равно, надо и сейчас что-то делать, любой ценой вызвать сюда эскадрильи. Так что, извините, товарищ генерал, буду трогаться. Спасибо за хлеб-соль.
И Покрышкин снова сел в свою машину.
Гитлеровцы в это время находились в районе Бреслау и Брига, где у них были неплохо оборудованные аэродромы с достаточным количеством самолетов. До нас им было рукой подать, не заблудишься. Так что, несмотря на туман, они со свойственной им педантичностью два-три раза в день прилетали бомбить переправы.
Мы же уже вторые сутки переправляли на тот берег Одера живую силу и технику по ноздреватому тонкому льду. Немецкие самолеты, собственно, не очень мешали нам. Прилетали они обычно поодиночке, бомбили наспех и, обстреливаемые зенитчиками 29-й зенитной дивизии полковника А. Д. Вялова, спешили убраться подобру-поздорову.
Хуже обстояло дело с нашими «мостами». Настил из досок и нетолстых бревен был жидковат и ненадежен. Он ходил ходуном под колесами машин, прогибался, покрываясь слоем воды; тонкие жерди расползались; лед испуганно трещал и подламывался.
Тем не менее все обходилось до тех пор, пока на ту сторону Одера не пошли танки. Настил колыхался, словно он был на плаву, лед трещал и гулко постреливал, во все стороны по нему бежали предательские трещины. Пришлось еще и еще усиливать настилы.
На западном берегу, в районе города Оппельна и села Оттозее, противник вдруг начал оказывать такое яростное сопротивление, какого мы уже давно не встречали. Гитлеровцы то и дело контратаковали позиции 58-й и 15-й дивизий нашего корпуса свежими силами, которые они успели перебросить сюда, пока мы в тумане форсировали Одер. То в одной, то в другой дивизии возникали острые ситуации. Я не мог усидеть на своем командном пункте, метался из одной дивизии в другую, чтобы на месте скоординировать и скорректировать действия корпуса. Оппельн и Оттозее надо было удержать во что бы то ни стало.
Так прошло два дня, в течение которых мы отбивали атаки фашистов, в то же время подтягивая на плацдарм артиллерию, чтобы организовать мощный артзаслон. Не знаю, удалось ли бы мне это сделать, если бы не помощь 17-й артиллерийской дивизии прорыва, которой командовал генерал-майор С. С. Волкинштейн. Мало того, что дивизия располагала значительной мощью. Ее командир был исключительно высококвалифицированным специалистом и талантливым военачальником, человеком очень сложной и интересной судьбы, о котором мне хотелось бы рассказать поподробнее. И останавливает меня только то, что, чем дальше работаю я над этой книгой, тем больше убеждаюсь в невозможности вместить в нее всех интересных людей, рассказать на ее страницах обо всех и обо всем, о ком и о чем хотелось бы. Сначала я усмотрел в этом определенное везение, что ли: мне, подумал я, повезло, что вокруг меня было так много замечательных людей.
Но, вдумавшись посерьезнее, понял, что дело вовсе не в везении. Во фронтовых условиях люди полнее и глубже раскрывались друг перед другом, показывая такие душевные глубины, до которых в мирное время и не докопаться. Так что дело не только в том, что обстоятельства требуют от человека поступков, бескомпромиссно показывающих, кто чего стоит. Во фронтовых условиях обостряется еще и способность понимать друг друга, рождается своего рода особое видение, позволяющее глубже и точнее оценить другого человека. Вот чем, мне кажется, объясняется и исключительная глубина взаимных чувств, родившихся на войне, и надежность, нерушимость фронтовой дружбы, которую люди, воевавшие вместе, сохраняют не просто на долгие годы, а на всю жизнь.
Итак, вместе с Сергеем Сергеевичем Волкинштейном мы планировали мощнейший артиллерийский огонь, стремясь использовать также те восемь или девять танков, которые уцелели от танкового корпуса, приданного нам во время боев на сандомирском плацу. Я с удовольствием смотрел на рослого, статного генерала, склонившегося над картой. Выразительное, приятное лицо его было переменчиво: то засомневается — и нахмурится высокий лоб, прищурятся умные серые глаза; то найдет удачное решение — и разгладятся морщинки у глаз, мягче станет рисунок губ. Право, это огромное удовольствие — наблюдать за лицом человека мыслящего и душевно богатого.
Мы едва успели привести наш план в действие и не познали еще, так сказать, плодов своего труда, как я получил приказ передать занимаемый корпусом плацдарм войскам 21-й армии. Сами же мы должны были сменить корпус генерала Акимова соседней с нами армии на плацдарме у города Олау, где уже вел бой корпус генерала Родимцева.
Мы совершили ночной марш, днем уже были на восточном берегу Одера, а с наступлением сумерек
