ударом во фланг переправившимся частям врага уничтожить их и занять оборону по восточному берегу реки.
6-му мотострелковому полку со 2-м дивизионом артполка и 1-м батальоном танкового полка (а танков, кстати сказать, осталось всего пять штук. — Прим. авт.) наступать в направлении…»
Теперь уже все мои планы оказались одинаково ненужными. Пришлось прямо на марше, в машине, доложить полученный приказ и свои соображения командиру полка (я, кажется, не сказал, что начал войну в должности начальника штаба полка). Затем надо было немедленно связаться с командирами батальонов, поставить им новые конкретные задачи, организовать разведку.
Ночь была такая темная, каких в средней полосе обычно не бывает. Должно быть, тучи обложили все небо. В этой кромешной темноте мы двигались так стремительно, что было трудно поддерживать связь с подразделениями и разведкой.
Горящую Оршу проходили на рассвете. На город было страшно смотреть. Но мы смотрели, чтобы запомнить и отомстить врагу.
Через час полк достиг нужного рубежа южнее города.
В это время поступили данные от разведки: противник в полутора километрах движется в колонне на восток, главные силы его форсируют Днепр.
В это не хотелось верить. Полтора километра — это же рукой подать, можно рассмотреть, так сказать, невооруженным глазом.
Я огляделся. Неподалеку росла сосна. Ее высохшие нижние ветви образовали удобную лестницу, и я полез наверх. Но не успел еще добраться до вершины, как увидел фашистскую колонну. Она, словно серая жирная гусеница, ползла по дороге, повторяя ее изгибы.
На землю я спустился с готовым решением. Доложив его командиру полка и получив добро, быстро поставил задачу артиллеристам и танкистам, уточнил направление движения батальонов, и полк двинулся на врага. Штаб остался на месте, в лесу, на импровизированном командном пункте.
Прошло несколько минут.
Вдруг опушка леса, на которой мы расположились, вздрогнула от разрывов снарядов немецкой артиллерии.
Мы не успели окопаться, и пришлось, бросившись под куст, прижаться к теплой земле. Дышать от пыли и едких пороховых газов буквально нечем. Грудью ощущаю, как гудит и вздрагивает земля.
Но вот разрывы становятся все реже. Я уже собираюсь встать. В это время рядом со мной что-то оглушительно рявкает. Чувствую удар в локоть. Боли нет, но рука немеет и становится непонятно тяжелой. А кругом наступает удивительная, неправдоподобная и тем не менее самая настоящая тишина: артиллерийский налет кончился.
Неужели я ранен этим последним снарядом? Да, вижу кровь на рукаве комбинезона. Водитель Федоров помогает снять комбинезон и гимнастерку, делает перевязку.
Плохо слышу. Кружится голова. Видимо, ко всему и контужен. Делаю колоссальное усилие, чтобы собраться и отдать нужные распоряжения, но теряю сознание…
Как мы добрались до госпиталя в Смоленске, мог бы рассказать мой водитель Леонид Федоров, потому что я то находился в забытьи, то вообще терял сознание. Но Федоров ничего не рассказал. У него вообще была совершенно необыкновенная и не всегда понятная «избирательность»: временами он охотно и много говорил о некоторых вещах, даже о себе лично (преимущественно это были воспоминания о довоенном прошлом), и абсолютно не хотел рассказывать о своих делах здесь, на фронте, в которых проявлялись лучшие черты его простой и мужественной натуры.
Пожалуй, среди моих непосредственных подчиненных не было человека более исполнительного, чем Федоров. Я даже в шутку говаривал, что приказать Федорову — все равно что сделать самому. И это действительно было так. На каком бы месте ни оставил я машину, я мог не сомневаться, что там и найду ее, что бы ни случилось: обстрел, бомбежка и прочие военные передряги.
Так же неизменно точно Федоров прибывал к месту назначения, какие бы трудности ни встречались на пути.
Не один раз в труднейших ситуациях аккуратность, твердость и находчивость моего водителя спасали мне жизнь.
Вот и в этот раз мы добирались до Смоленска под сплошными бомбежками. Несколько раз я приходил в себя в придорожных канавах или в чаще непролазного ельника, куда Федоров перетаскивал меня из машины.
Поздно вечером мы оказались в старом двухэтажном здании на одной из окраин Смоленска, где и до войны, кажется, был госпиталь или больница. Здесь мне была оказана первая помощь, а на следующий день, захватив с собой еще нескольких раненых, мы выехали из Смоленска и ночью были в Москве.
Военная Москва. Я никогда, кажется, не любил ее так сильно, как в этот год тяжелых испытаний. Все изменилось в городе. Знакомые дома смотрели настороженно и тревожно окошками, заклеенными бумажными полосами, напоминающими бинты госпитальных повязок. На улицах появились мешки с песком, указатели бомбоубежищ.
Но главное, изменились люди.
Из окна машины, везущей меня в Теплый переулок, где находился один из многочисленных госпиталей, я видел москвичей, чем-то неуловимо похожих друг на друга. Было ли это выражение сосредоточенности в лицах или деловитая поспешность, скорбная твердость во взгляде, неяркость одежды — не знаю. Помню только, что думая даже о знакомых, я мысленно называл их не по имени или фамилии, а просто — москвичи, мои москвичи, наши москвичи…
Через несколько дней пребывание в госпитале начало всерьез тяготить меня. Днем, слушая сводки Совинформбюро, я без конца думал о товарищах, оставшихся там, на фронте. Меня навестила жена с дочкой, которые вот-вот должны были эвакуироваться куда-то на Урал или в Сибирь; часто разговаривал по телефону с мамой.
Однажды утром, еще до врачебного обхода, в палате неожиданно появились двое военных в выгоревших гимнастерках, поверх которых были наброшены куцые белые халаты с закрученными, как свиные хвостики, завязками. Это были Александр Баранов и Николай Штейн, не просто подчиненные, а друзья, разделившие всю тяжесть отступления от Березины до Смоленска. Особенно я был близок с Барановым, которого высоко ценил за ясный ум и большие способности. Говорю это с откровенной гордостью, потому что, как я и предполагал, А. В. Баранов стал кадровым военным, окончил впоследствии два высших учебных заведения. Сейчас Александр Васильевич — генерал-майор авиации.
Я почему-то сразу почувствовал, что друзья приехали неспроста, что это не обычное «посещение больного». Усаживая гостей на стулья, сказал:
— Ну, ладно, конспираторы. Рассказывайте, с чем пожаловали.
— Да дело вот какое, — начал несколько смущенно Баранов. — Вызывает меня вчера комдив…
— Крейзер?
Я уже знал, что Яков Григорьевич, который тоже был ранен, поправился и вернулся на фронт. Вернулся генерал-майором, с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди.
— Да, Крейзер. Вызывает и спрашивает: «Вы, товарищ Баранов, как, по капитану Бакланову не соскучились?» «Соскучился», — говорю. «И я, — говорит, соскучился. А еще больше дела о нем тоскуют. Сами знаете, каждый боевой командир на учете. Берите машину, Штейна с собой прихватите и поезжайте в Москву. Документы на вас оформлены».
Я взял у Саши письмо. Комдив писал, что, понеся значительные потери в боях под Красным, наша дивизия оказалась в окружении, отрезанная от своих тылов. Ему было поручено на базе этих тылов сформировать новую дивизию, включив личный состав и технику из других вышедших из окружения соединений, в том числе танковых. Благодаря организаторским способностям Якова Григорьевича буквально за неделю была создана 1-я танковая дивизия (временное название 1-й Московской мотострелковой дивизии). Для меня Крейзер оставил в ней должность командира 175-го мотострелкового полка.
Письмо комдива заканчивалось фразой: «Если здоровье позволяет, приезжай».
Дочитав письмо, поднял глаза на ребят. Они смотрели на меня напряженно, пытаясь угадать мое решение. Но что я мог решить? Все зависело от врачей. К ним сейчас же и отправился, держа в руке распечатанное письмо Крейзера.
