их.
— Так вы раньше времени огня не открывайте, — предупредил Богачёв уходя. Метрах в двадцати от них стоял пожилой пехотинец. Автомат лежал наверху, а сам он внимательно и осторожно грыз сухарь, каждый раз оглядывая его со всех сторон, выбирая край помягче. Богачёв не знал ни фамилии пехотинца, ни имени. Они столкнулись с ним, когда в густом снегопаде выбивали с высоты немцев. Лицо его ничем не выделялось из множества солдатских лиц: круглое, с широкими скулами, с морщинами у глаз. Лицо терпеливого человека.
— Вот какое дело, отец, — сказал Богачёв. — Немцы в овраге позади нас, так что скоро они полезут. Пехотинец в это время, зажмурив один глаз, пытался боковыми зубами откусить сухарь, но сухарь был крепок и только скрипел. Тогда он пососал его, отчего сильней обозначились морщины у рта, и, перевернув, откусил с другого края, где сухарь уже размяк.
— Да я уж замечаю, — сказал он, быстро прожёвывая. — Все они там друг дружке сигналы подают, уткой крякают. А какая может быть утка в эту пору? Он опять оглядел сухарь, примериваясь.
— Ты бы размочил сначала, — посоветовал Богачёв, невольно следя глазами и участвуя мысленно. — Размочить — кипяток нужен, а где он, кипяток? А от холодной воды только в животе остынет, — со знанием дела и даже с некоторым превосходством сказал тот, как человек, который все это уже хорошо обдумал. И вдруг спросил: — Дети есть, лейтенант? — И снизу вверх глянул на Богачёва.
— Не успел обзавестись.
— Да, дети… — Пехотинец вздохнул. — Они по-другому к жизни привязывают. Пока детей нет, ты налегке по жизни идёшь. А тут уж не о себе думать надо… Он говорил это и жевал сухарь, потому что он был солдат и ему нужно было воевать. А пахло от него на морозе ржаным кислым хлебом — по-домашнему, по-мирному пахло. И Богачёв почувствовал, что все то, что он хотел сказать этому пехотинцу, все это говорить не надо, потому что воюет он не по его, Богачёва, приказу, а по другим, гораздо более глубоким и личным причинам. Где-то недалеко железо скребло мёрзлую землю. Богачёв пошёл туда. Молодой солдат, в растоптанных валенках на толстых ногах, с бурым от ветра лицом, на котором выделялись белые брови, углублял стрелковую ячейку, обрушенную снарядом. Он каской отгребал землю, сыпал её на бруствер и прислушивался.
— Огонька нет, лейтенант? — быстро спросил он, боясь, что тот пройдёт мимо, и взял с полочки, вырытой в стене, педокуренную цигарку. Богачёв щёлкнул зажигалкой, боец потянулся прикуривать, но вдруг схватил его за руку своей горячей, вспотевшей от работы рукой:
— Слышишь? Внизу, в лощине, негромко и неуверенно крякнула утка. Немного погодя другая ответила ей.
— Эта уже с час времени крячет. Погодит, погодит, и опять. С обветренного, грубого лица тоскливо глянули на Богачёва детские глаза.
— Немцы, — жёстко сказал Богаче», испытывая неприязнь к этому здоровому и робкому парню. Тот почувствовал, вздохнул и опять нагнулся прикуривать. Близко от себя Богачёв увидел его заросшую белым волосом красную, крепкую шею, полную сил и жизни, и внезапно подумал, что, может быть, это последние люди, которых он видит. Что произойдёт здесь — об этом будут знать только он и они, и уже никто в целом мире. Под луной синевато мерцавшее поле вокруг казалось пустынным, ни живой души в нем. Ночь. Тишина… Только ветер метёт с бруствера пылью и снежком и качаются стебли сухих трав, торчащих из-под снега. И всюду отрезан путь, и в тишине, в лощине, одна сторона которой все больше освещалась, накапливались немцы. В прежней жизни Богачёв всегда чувствовал, что впереди у него — тысяча лет. Он не очень задумывался, так ли, не так день прожил — впереди их бессчётно. И люди встречались и исчезали из памяти: их множество было вокруг. Но сейчас впереди у него были не годы, а часы, оставшиеся до немецкой атаки. И вся его жизнь должна вместиться в них. Сколько за войну было таких высот, где люди держались до последнего! Они здесь не лучшие и не худшие из всех. Но жизнь у каждого одна. Он почувствовал, что происходит теперь в этом парне, как ему одиноко и страшно и как он старается одолеть этот страх, чтоб не увидели.
— Ты не томись, — сказал он парню, — выберемся. — И усмехнулся уверенно. — Похуже бывало и выбирались. Главное — до утра продержаться. И к слову рассказал, в каких переделках бывал с разведчиками, а вот жив. Богачёв и сам верил в этот момент, что как-нибудь они выберутся. Вся война позади, не может так не повезти под конец. Богачёв шёл по траншее, вдыхая морозный воздух. Может быть, считанные часы остались ему. Но все равно в эти часы он жил в полную силу. Он отбил у немцев высоту, сколько времени ужe держит её и вот теперь идёт по ней хозяином. Когда Богачёв вернулся, Ратнер стоял на том же месте, в окопе, до плеч освещённый луной, смуглое лицо его казалось при этом свете бледным, а глаза тёмными. Большими, тёмными и печальными. Перед ним на подсошках стоял ручной пулемёт, отбрасывая на снег вытянутую тень. Богачёв положил рядом свой автомат.
— Тихо?
— Тихо, — сказал Ратнер. — Скоро, видимо, начнут. Богачёв достал из кармана белую с чёрным орлом и свастикой пачку немецких сигарет. Там ещё оставалась несколько штук.
— Кури, — предложил он. — Как раз по одной успеем. Ратнеру попалась порванная сигарета. Он хотел было заклеить её по солдатской бережливой привычке и облизнул языком, но Богачёв сказал:
— Брось ты её! — и выбрал ему сам. Они сели на дно окопа, упираясь коленями в противоположную стенку, закурили. Метрах в десяти от них лежал на боку мёртвый связист, его никелевые часы блестели под луной. Богачёву хотелось душевного разговора.
— Вот в это самое время, Давид, — сказал он, — наверное, говорят про наш фронт в последних известиях: «На Третьем Украинском фронте никаких существенных изменений не произошло». — Он усмехнулся, подул на пепел, сплюнул под ноги. — Репродуктор у нас дома на буфете стоит. Как откроют дверцу, так он падает оттуда. Бумажный такой, черный, проткнут в нескольких местах. Мать перед ним как перед господом богом. Сегодня послушает сводку и успокоится… Он говорил по привычке насмешливо, стесняясь того, что было на душе. И сам он, и его довоенные друзья, и разведчики, с которыми он прошел войну, — все не любили вслух проявлять чувства. А может быть, именно этого всегда не хватало матери, одиноко жившей с ним без отца. Никогда Богачeв не задумывался об этом и вот только теперь понял. А Ратнер в это время думал о своих стариках. Он оставил их в сорок первом году в Рогачеве, когда немцы были уже близко. Ночью с проходившим через город полком он ушел на фронт, а старики остались. Они уже были очень пожилые и больны и без него не могли эвакуироваться. Сколько раз вспомнит он это, столько раз будет винить себя. И все-таки он не мог тогда поступить иначе. Только два года спустя из госпиталя удалось ему попасть в Рогачев. Соседи рассказали, как погибли его старики. Была уже поздняя осень, и лед шел по реке. И вот всех евреев согнали в Днепр. Ожидалось какое-то начальство, их долго держали в воде, а по берегу ходили эсэсовцы с автоматами, и стояли на песке пулеметы. Всю жизнь мать говорила, что у отца больные почки, берегла его от простуды и, чтоб он соблюдал диету, сама вместе с ним не ела соленого. А вот как умирать пришлось. Что думали они в тот страшный миг, когда по людям, стоящим в воде, среди льдин, начали с берега стрелять из пулеметов и все заметались? Два старых, беспомощных человека. Они вырастили шестерых детей, сильных, молодых, здоровых, и все же в этот страшный час были одни. Да еще на руках у них — трехлетняя внучка Оленька, которую с границы привез погостить на лето старший сын. И уже ничего не изменишь, не исправишь, потому что непоправимей смерти ничего нет. Нельзя даже сказать: «Родные мои, простите меня за все, за все ваши муки!» За то, что он, сын, здоровый человек, не мог защитить их. Ничего уже нельзя сделать. Можно только мстить. И со всевозраставшим нетерпением Ратнер ждал немцев. Они выкурили с Богачевым по сигарете и еще по одной, но тишина стояла по-прежнему. Недалеко от траншеи из бомбовой воронки торчала нога немца в сером шерстяном носке. Луна поднялась уже высоко, и тень от ноги переместилась, стала короткой. Внезапно позади них, в стороне города, заскрежетал, завыл шестиствольный немецкий миномет, прозванный «ишаком» за этот звук, похожий на повторяющийся крик осла. Шесть огненных комет возникли в воздухе, и земля затряслась. И тут же высота заполнилась бегущими вверх, орущими, стреляющими немцами. Из-за ноги в сером носке поднялась каска и кричащий разинутый рот. Припав к пулемету, Богачев бил длинными очередями, вспышки пламени слепили его. Рядом из автомата стрелял Ратнер. И вдруг все опустело. Они успели перезарядить диск, когда сзади снова раздались крики, и опять высота заполнилась бегущими немцами. Богачев кинул гранату, присел, пережидая разрыв. Справа все время короткими очередями, экономя патроны, стрелял пожилой пехотинец. Потом сразу, один за другим, — несколько взрывов. Их заглушил близкий взрыв гранаты, над головой
