«господами лотарингцами», осмелились даже грубо оскорбить монарха. Если герцог Гиз еще и проявлял в отношении его некоторое почтение, хотя и с долей иронии, и держался в стороне от словесной перепалки депутатов, то его брат-кардинал был главным вдохновителем беспорядка, царившего на заседаниях, стараясь завести дело в тупик. Однако Генрих III, несмотря на все унижения, которым его подвергали Генеральные штаты, и нараставшую угрозу для себя, не сдавался. Дело шло не только о его личном спасении, но и о сохранении монархического принципа. Напротив, герцог Гиз, хотя и стремился взойти на королевский трон, подрывал этот принцип, поскольку, если бы ему удалось свергнуть Генриха III, он стал бы выборным королем, своего рода коронованным диктатором, опирающимся не на законы и традиции, а исключительно на военную силу.
Было еще одно обстоятельство, делавшее положение Гиза весьма шатким: в недрах самой выдвигавшей его группировки отсутствовало единство, так что его избрание в любой момент могло быть поставлено под вопрос. Кроме того, Гиз наверняка натолкнулся бы на отчаянное сопротивление гугенотов, пользовавшихся поддержкой «политиков». Он не мог не сознавать, что устранение Генриха III развязало бы гражданскую войну, еще более ожесточенную, чем прежний религиозный конфликт. Понимал это и король, который теперь мог рассчитывать только на самого себя. В этой трагической ситуации ему предстояло самому принимать решение, не обращаясь за советом даже к престарелой Екатерине Медичи, которая, вероятно, стала бы убеждать его пойти на новые уступки. Возможности для достижения согласия были исчерпаны. Теперь задача заключалась уже не в том, чтобы выиграть время, стараясь внести разлад в ряды депутатов и задабривая братьев Гизов.
18 декабря осведомитель донес Генриху III, что накануне во время обеда кардинал, предложив тост за своего брата, произнес роковые слова: «Я пью за здоровье короля Франции!» Присутствовавшие от души аплодировали ему. Не теряя ни минуты, Генрих III тайно созвал своих наиболее верных сторонников и спросил, что они думают обо всем этом. Те единодушно признали положение крайне серьезным и посоветовали немедленно арестовать герцога и кардинала. Однако как это сделать? Герцог Гиз, являясь главным распорядителем королевского двора, имел в своем распоряжении охрану и ключи от всех дверей дворца. Король же мог рассчитывать лишь на горстку верных ему людей; это были знаменитые «сорок пять», личная гвардия, в свое время набранная Эперноном из числа отважных гасконцев, отличавшихся исключительной преданностью своему господину. Но даже если предположить, что Гиз будет арестован, как дальше с ним обращаться? Держать в заключении? Никакие запоры его не удержат. Судить? Но каким судом? У кого хватит смелости допрашивать герцога Гиза, проводить по его делу дознание? Можно не сомневаться, что его сторонники поднимут ради него мятеж. Не остается ничего иного, кроме как убить или, лучше сказать, казнить его. Король в качестве верховного судьи может обойтись и без трибунала, по собственному усмотрению вынести приговор и распорядиться о приведении его в исполнение.
Итак, решение было принято, однако сохранить его в тайне во дворце, полном лигёров и соглядатаев Гизов, не удалось. Герцога предупредили, однако тот пренебрег предостережением, считая Генриха III неспособным на принятие подобного решения. Испанский посол Мендоса, получивший сведения от своих агентов, убеждал Гиза в необходимости остерегаться, а еще лучше — опередить короля. Герцог соглашался с тем, что надо поднять своих сторонников и захватить власть, но при этом был настолько уверен в себе, что не считал нужным поторопиться. Кто знает, быть может в своем упрямом стремлении во что бы то ни стало сохранить видимость законности он все еще надеялся, что Генеральные штаты наконец-то низложат короля и вместо него изберут его, Генриха Гиза. 21 декабря он добился аудиенции у Генриха III и, желая прощупать почву, ходатайствовал о собственной отставке с поста генерального наместника королевства. Король попросил его сохранить за собой эту должность, заверив его в своей дружбе. На следующий день, когда они встретились в покоях королевы-матери, страдавшей от сильного приступа подагры, Генрих III после очередного обмена любезностями сообщил герцогу, что назначенный на завтра королевский совет соберется рано утром, поскольку приближаются праздники, а решить предстоит еще много дел. Позднее, во время ужина, Гиз обнаружил под своей тарелкой записку с предупреждением о готовящемся покушении на него. Однако лотарингец был настолько самоуверен, что ограничился лишь гордым заявлением: «Он не посмеет!» За роковую недооценку противника ему вскоре пришлось заплатить самой дорогой ценой. Затем он удалился с маркизой де Нуармутье (она же мадам де Сов, дарившая, как мы помним, своей любовью также и Генриха Наваррского, наряду с уже покойными к тому времени Карлом IX и герцогом Алансонским, еще здравствовавшим Генрихом III и другими) в ее покои, где и провел последнюю в своей жизни ночь.
23 декабря 1588 года уже в четыре часа утра все посвященные в королевский план были в сборе. На положенных местах находились и «сорок пять». Во дворце царили тишина и покой. Слово взял король, еще раз вкратце изложив обстоятельства, вынудившие его на принятие столь непростого решения, и сделав особый упор на обиды, причиненные ему Гизами. Свою краткую речь он заключил по сути риторическим вопросом: «Обещаете ли вы послужить мне, отомстить за меня, не щадя собственной жизни?» Присутствовавшие уже готовы были разразиться громким «Виват!», но король остановил их. Он сделал последние распоряжения, распределив, так сказать, роли, которые каждому предстояло сыграть в предстоявшей драме. Генрих III словно помолодел, вновь обретя уверенность в себе, величавую осанку государя и боевого командира. Он удалился в свой кабинет, а члены Королевского совета заняли места в зале для заседаний. Оставалось только ждать прибытия герцога Гиза, который появился около семи часов, как всегда элегантный и высокомерный. Войдя в зал совета, Гиз невольно остановился, не увидев никого из своих друзей. Он, повинуясь инстинкту самосохранения, возможно, повернул бы назад, если бы в тот же момент на пороге не показались его брат-кардинал, хранитель печати Монтолон, епископ Парижский Гонди и кардинал Вандом. Чувство тревоги, охватившее было герцога, прошло, однако слабость, вызванная бурно проведенной ночью с опытной в искусстве любви маркизой, осталась. Он попросил принести ему сушеных слив, модное в то время средство для восстановления сил после напряженной ночи любви, и машинально жевал их.
Государственный секретарь передал ему приглашение явиться к королю и незаметно исчез. Герцог поднялся и, ничего не опасаясь, пошел, с плащом на руке и бонбоньеркой с сухофруктами. Некоторые из «сорока пяти» были тут же, делая вид, что играют в шахматы. При его приближении они почтительно встали и последовали за ним. Войдя в Старый кабинет, герцог не обнаружил там короля, зато увидел еще одну группу из числа «сорока пяти». Был там и Ланьяк, их командир. Гиз в нерешительности остановился и хотел уже повернуть назад, когда по команде Ланьяка королевские лейб-гвардейцы набросились на него. Он тщетно попытался выхватить шпагу, чтобы защищаться, но град ударов опередил его. Герцог был настолько силен, что и смертельно раненный, он увлек за собой всю свору убийц в направлении Нового кабинета, где находился Генрих III. Получив не менее десяти ран, он все еще держался на ногах, цедя сквозь зубы: «Какое вероломство, господа! Какое вероломство!» Получив еще один удар кинжалом в живот, герцог тем не менее продолжал двигаться нетвердой походкой в сторону Ланьяка, который с силой оттолкнул его. Раненый, наконец, рухнул на пол, но был еще жив. Бельгард, один из приближенных короля, подойдя к умиравшему Гизу, сказал: «Месье, пока еще теплится в вас искра жизни, просите прощения у Бога и короля». Герцог пробормотал: «Miserere mei, Deus…» («Помилуй меня, Господи») и испустил дух. Генрих III, окинув взглядом поверженного врага, будто бы изрек знаменитую фразу: «Бог мой, как он велик! Мертвый еще больше, чем живой!» Обыскав карманы убитого, нашли листок бумаги, на котором было написано: «Для продолжения гражданской войны во Франции необходимо 700 тысяч экю в месяц». Этот документ, вероятнее всего сфабрикованный, должен был служить подтверждением измены Гиза.
Пока в зале совета проводили арест кардинала Лотарингского, архиепископа Лионского и кардинала Бурбона, избранного Лигой на роль предполагаемого наследника престола, Генрих III направился к тяжелобольной Екатерине Медичи, лежавшей в своей постели. «Наконец-то я король, — сказал Генрих III, — я убил парижского короля». — «Ты хорошо раскроил, сын мой, теперь надо сшить», — ответила королева-мать. Это был последний изреченный ею афоризм. 5 января 1589 года она умерла, и событие это, по словам современника Франсуа Мирона, привлекло к себе не больше внимания, чем смерть козы. «Черную королеву» в народе не любили.
Перед смертью Екатерина успела ходатайствовать о пощаде для сына герцога Гиза, шестнадцатилетнего Шарля. Что же касается кардинала Лотарингского, то за него просить было уже поздно: его прикончили в тюрьме, вскоре после убийства гордого герцога. Генрих III не мог оставить в живых столь опасного врага, который обязательно нашел бы способ отомстить за брата. По преданию, будто бы никто из «сорока пяти», ни за какие деньги, не решился поднять руку на кардинала, поэтому пришлось
