Ивана, который скоро останется без нее…
Когда наступили холода, княгине стало еще хуже. Она уже лежала пластом, глядела на огонек лампады и изредка стонала, когда уже было невмоготу. Ее перевезли теперь в Переяславль, в терема. Было душно, и княгиня то и дело просила открыть оконце, впустить немного холодного, уже по-зимнему звонкого воздуха с подстывших полей и облетевших уснувших лесов. Когда она умерла, шел снег. Князь Иван только что воротился из Заозерья. Узнав, что княгиня опочила без него, страшно зарыдал и повалился без памяти. Князя едва привели в чувство. Он не мог ни стоять, ни сидеть. Всю обрядню делали без него. В церковь Иван велел свести себя под руки и, целуя покойницу, опять едва не упал в обморок.
Через день примчался посол из Ростова, от князя Константина Борисовича. Князь требовал воротить ему села, что пошли в приданое за умершей племянницей.
Иван, которому пришлось принять и выслушать посла в думной палате, был скорее похож на мертвеца, чем на живого человека. Бледный до синевы, с почти безумным взглядом огромных глаз, он молча выслушал требования ростовского князя и, неверным движением руки удалив посла, встал, дрожа, в своем зелено-черном облачении, обвел лица бояр и дружины и – рухнул на руки подбежавших «детских».
Глава 116
Федор, распорядясь, чтобы князя отнесли в спальный покой, сам вышел к ожидавшему послу и, смиряя ярость голоса, произнес:
– Скажи своему господину, что никаких сел он не получит! Что так велел передать князь! И еще скажи, что только тать зарится на чужое добро! А ростовскому великому князю это невместно!
Посол, побледнев и не сказав слова, поворотился и вышел. Скоро ростовчане в тяжелом молчании садились на коней.
Терентий, что вышел вслед за Федором и услышал, что тот сказал (но было уже поздно вмешаться), по уходе посла накинулся на Федора с кулаками:
– Ты! Как смел! Без князя, безо всех!
– Убери руки, боярин, – мрачно ответил Федор. – И вот что. Надо собирать полки, распорядись! И думу созвать надоть. Пока князь лежит, не захватили бы нас той поры!
Дума собралась к вечеру. Терентий Мишинич, опомнясь, взял все на себя. Тотчас разослали гонцов подымать рать.
Терентий после совета созвал Федора. (Федор в этот день распоряжался сторожей, был неподалеку на стене и тотчас явился к боярину.)
– Заварил ты кашу, – сказал Терентий озабоченно, но уже без злобы. – Помогай расхлебывать! Как думашь становить рати?
Федор, поняв, что боярину нужно дело, ответил то, о чем уже помыслил о себе:
– Они на Итларь пойдут, а оттоль по Нерли, боле некак! А нам надо послать дружину на Брынчаги и оттоле по Саре ударить им в хвост, да и обозы отнять. Чем больши рать пошлют, тем им и хуже без подвозу-то, разве в зажитье отправят кого, дак опять перенять мочно!
Терентий долго молчал, прикидывал, думал. Наконец поднял веселые глаза:
– Ну что ж… Смотри только! Тебя и пошлю!
Федор слегка улыбнулся в ответ, про себя похвалил боярина: иной бы ради давешней обиды и в очи не принял…
– Еще прикажи, боярин, снедный припас выдать с княжого двора.
Федор почти не спал, проверял у каждого из полутораста ратников: хорошо ли подкован конь, сбрую, оружие, сапоги. Выехали в сумерках. Снегу еще было чуть, и Федор надеялся провести дружину там, где в иную пору не пролезть. Он и обоза не взял с собою никакого. От Купани свернули на Хмельники. Федор вел своих не останавливаясь, и стали на привал уже на Сольбе. Отсюда до Сары тянулись сплошные леса без дорог. Мужик, из местных, повел по затесам.
Стреноженные кони хрупали ячменем. Ратники грелись у костров. Лес, промороженный и пустой, стоял, потрескивая от холода. Дрожь пробирала насквозь, казалось, до зари и не выдержать. Кое-как дождались света. Снова шли, пробираясь целиной. Уже на Саре Федор узнал, что он обогнал врага. Пришлось опять укрыться в лесу, наделать шалашей и ждать, выслав сторожу, подхода ростовчан.
Вечером он подсел к огню, слушая разговоры ратных. Больше толковали про свои дела, урожай. Жалели княгиню. В голосах мужиков сквозила неуверенность. Это было плохо. Люди должны верить в удачу. Но как поправить дело, Федор не знал. Он догадывался, что за большим боярином люди чувствовали бы себя уверенней, чем с ним. Слишком близок, слишком свой. Полежав, – сон не шел, – он вылез из шалаша. Шерсть на конях заиндевела. Он распутал коня, подтянул подпругу (седел с лошадей не снимали) и поехал по седому стылому лесу проверять сторожу.
Ростовская рать показалась о полдень. Федор, укрывшись в ельнике, выглядывал, считая полки. Он не был уверен, что про них не узнала ростовская сторожа, и потому велел своим свернуть и переменить стан. Ростовчан было много. Он устал считать, пока они проходили. Всего набиралось тысячи три с половиною, а то и все четыре тысячи ратных, с заводными – до десяти тысяч коней.
Обоз, как он и ожидал, надеясь на плохую дорогу, отстал от рати. Первые возы показались уже в сумерках. Федор подъехал к своим продрогшим до костей воинам, оглядел сизые от холода лица, усмехнулся:
– Ты, Мишук, станешь со своими впереди, на дороге. Пропустишь кого – голову сыму. Кто бы ни был – руби! Гавря поведет своих в хвост. Остальные со мной. Заводных коней оставить всем. Ворон не ловить!
Он приподнял голос и почуял: тронуло. Подобрались.
Глухо затопотали копыта, затрещали ветви. У крайних елочек Федор еще раз оглянулся, оскалил зубы и, вырывая саблю, прокричал:
– С Богом! Руби!
Кони вынеслись, взметая снежную пыль. Откуда-то из морозного воздуха возник и повис в воздухе крик:
– А-а-а-а-а!
Впереди, уже размытые сумраком, шарахались в оглоблях и вставали на дыбы кони, горохом сыпались с возов обозные. Кто хватал копье, кто плашью кидался в сугроб. С обозными расправились быстро: обезоружили, перевязали. Рубя постромки, вели коней, опрокидывали и потрошили возы. Жалко было поджигать добро, выливать на снег бочки с пивом, портить хлеб, кидать в костер связки рыбы и окорока. И ратники, и сам Федор аж стонали, уничтожая припас. Заводных и захваченных коней нагрузили добром как могли, но много ли войдет в торока! Да и надо было спешить. Чтобы не попасть в лапы неприятеля, Федор сразу отсылал навьюченных лошадей с коноводами назад. Но уже прискакал сторожевой с криком, что показались ростовчане. Тут кто-то придумал пробить прорубь, и последние возы, завозя на реку, просто стали спихивать целиком в воду, под лед.
Федор, велев кончать быстрее, повел половину дружины встречу ростовской рати и в полной уже тьме суматошно и безоглядно ударил в лоб, крича как можно громче и веля наступать несуществующим сотням дружинников. К счастью, враг вспятился, оставя поле боя за Федором, у которого оказалось зарублено всего трое ратных да двоих тяжелых отправили назад на захваченных санях. Он мог теперь и отойти, но решил, раз уж повезло, попробовать остановить всю ростовскую рать. До утра его ратники скакали, орали, свистели, «окружая» ростовчан. Уже всем передалась бесшабашная удаль, что охватила и несла Федора, а потому приказывать было легко, его понимали с полуслова. Сам Федор трижды врубался в сечу, ему помяли шелом и отрубили ухо коню, зато к утру ростовская рать, потеряв обоз, стояла, обрывшись и устроив засеки, а Федор уводил своих смертельно усталых людей на загнанных конях в лес, туда, где ждали его воинство две бочки захваченного пива, копченое мясо и заводные лошади. Трупы одиннадцати своих зарубленных ратников (еще двоих так и не разыскали, может – попали в полон), завернув в попоны и приторочив к седлам, увозили с собой, чтобы похоронить дома. Мужики были веселы, засыпающего в седле Федора хвалили в очи и позаочью. С собою уводили полон – с кого надеялись получить окуп. Захватили
