что верят ему, а не Юрию!), и – совсем невозможно оставить их всех теперь, в грозный час народной беды, – хоть беду эту и накликал на город сам князь Юрий Данилыч, – раньше, позже, но не теперь! И сурово озрел он еще раз свой двор и по-за двором суетящуюся предутреннюю Москву. Вспомнил горячую речь ратника Мишука (верно, уже сменился и спит в молодечной избе) и, с почти отрешенною, уже покаянною грустью, княжича Александра, которого, так складывалась судьба, должен будет он, ежели не уедет, предать на этот раз ради изверга и убийцы Юрия… Подумал так, отворотив лицо, полез в терем, в изложню, соснуть мал час в передрассветной, ломкой, точно весенний лед, тишине.
Уже почти решив, что не оставит града, Протасий у самых дверей изложни столкнулся со старшим сыном Данилою. Тот был румян со сна и бодр.
– Батя, не спишь! Я уж услыхал тебя на дворе, дак дай, думаю, выйду! Беда какая ли?
Протасий отмотнул головой. Вся кровь бросилась к сердцу, когда узрел сына. Схватил Данилу за твердые предплечья, притянул к себе, глянул близко-близко, глаза в глаза. Что ж, Юрий Данилыч, и парней моих не пожалеешь? Не пожалеет ведь! Дак не отдам псу! Пущай Господь в горней выси рассудит нас с тобою, московский князь!
– Ты што, батя, батюшка? – отревоженно прошал Данила.
– Так… Устал я, сынок, малость… Ты сходи тамо, за меня побудь… Коломенская помочь должна подойти из утра…
– Будь в спокое, батюшка, справлю все!
Протасий наконец отпустил сына, легонько оттолкнул:
– Ступай.
Сам отворил дверь и, низко сгибая голову, полез в изложню…
На Москве уже разноголосо заливались петухи. Данило, названный так в честь покойного князя, вышел на гульбище, глянул в заречье. В редеющих сумерках по Коломенской дороге тянулось конное и пешее войско – шла коломенская помочь. Перегнувшись через перила, Данила крикнул стремянного и велел подавать коня.
У речных ворот сына московского тысяцкого с его свитою, однако, задержали. Ругаясь, он поднял было плеть, но переломил себя – еще не хватало драться с княжьими кметями! Решив все-таки не будить родителя, круто поворотил к терему Юрия. Балуют тамо! Враг у ворот!
В княжеские палаты Данилу пустили тоже не вдруг. Дружина осталась за воротами, саблю пришлось отдать придворному холопу. После ряда задержек его все же допустили на сени. Князь Юрий сидел с дружиною и был порядком хмелен. По мятым, осоловелым лицам видать было, что пили и не ложились всю ночь.
На жалобу Данилы князь качнулся, отвел рукой со лба прилипшие волглые рыжие кудри, недобро глядючи, вымолвил:
– Мой приказ! А коломенску рать без тебя встретят!
– Мал глуздырь, а туда ж, за батькой! – явственно произнес кто-то из пирующих. Данило залился горячим темным румянцем, дивно похорошев, свел брови, рука рванулась к поясу, где только что была сабля. За столом усмехнулись:
– Уже и в княжеской гридне ратиться хочет!
В этот миг в палату вошел княжич Иван. Просительно оглядел светлым взором сына тысяцкого и старшего брата и, верно, не то услышав что, не то догадав, махнул Даниле:
– Пожди тамо!
– Почто задержали молодца? – спросил он, когда Данила вышел.
– Нынче ночью, бают, к Протасию гонец был тайной! – громко сказал Юрий, оборотив к брату упорный яростный взор. – Ни от кого иного, как от Сашки с Борисом!
– Грамота могла быть и с тем, дабы ты на Протасия опалился! – пожав плечами, возразил Иван и, в свой черед, оглядел застолье. – Тверичи в Волоке Ламском, а нынешней ночью Клязьму перешли! – сказал он негромко и просительно отнесся к брату:
– Выйди на мал час!
Юрий неохотно встал на неверные ноги, вылез из-за стола. Под настороженными взглядами дружины и враждебно-пронзительным зраком Петра Босоволка братья вышли из покоя.
– Во время ратной поры снять тысяцкого – стало, самих себя разгромить еще до ворога!
Юрий, покачиваясь и хмуро усмехаясь, глядел на нежданно острожевшего Ивана, фыркнул:
– Устал я от ево!
– Кем заменишь?
– А – Петькой!
– Ратные примут?
Юрий презрительно усмехнулся.
– Мне как: до стыда еще уехать к Михайле или поглядеть, как тебя, связанного, поволокут во тверской стан?
Юрий рыкнул и, трезвея, вперил острый взгляд в братнее лицо.
– Так мыслишь?
– Слушай, Юрий! Я служу тебе всею душой и кажным помыслом. Вот крест, и пусть Всевышний поразит меня, ежели лгу! Но не дай порушить отцово добро! Молю тебя, брате! Хошь, на колени паду?!
Юрий засопел, утупил глаза.
– Оставь… – Махнул рукой как-то вкось.
– Дозволь дельный совет подать! Я ить тебе о сю пору худа не советывал! – попросил Иван, поднимая на брата прежний свой, прозрачный и словно бы не от мира сего, взор.
– Ну!
– Отпусти Протасьича, пущай рать коломенску встретит, а к тверским боярам не худо бы и от нас грамоту послать: одно на одно и выйдет.
– Кому? Они, как псы, все умереть за Михайлу готовы!
Иван опустил глаза и ответил тихо:
– Ивану Акинфичу.
– ?!
– И не требуй многого. Сам обещай. Села те, переславски, что мы под себя забрали, дак тово… доход с их… пущай своих посольских шлет! С Родионом сговорим опосле, удоволим его из обчего…
Юрий долго-долго молчал, разглядывая брата-молитвенника. Заглядывал, недоумевая, в честные светло-голубые его глаза и опять, как когда-то прежде, издрогнув, подумал: не слишком ли опасно умен младший брат? Иван Акинфич… про которого сам бы не подумал ни за что на свете, – сын убитого врага! И, конечно, ежели кто может изменить Михаилу, то только он!
Хмель уже совсем покинул Юрия, оставив лишь муть и изжогу («Верно, что горе-воеводы – враги у Москвы, а мы бражничаем!»).
– Поди, надумал, ково и послать к ему? – угрюмо догадал Юрий.
– Ты мне поручи только, Юрко! Я все сделаю! – примирительно ответил Иван. – А Протасия не трогай. Добра не получишь, а худа не избудешь!
– Ладно… – ответил наконец Юрий, покивав головой. В утешение себе он тут же представил, как обозлит Босоволка братний совет оставить тысяцкое за Протасием: то-то взвоет, пес!
Юрий тряхнул головой (муть пьяной ночи больно колыхнулась под черепом), крикнул слугу. Не ворочаясь в палату, велел готовить коня и тут же наказал отпустить сына тысяцкого встречу коломенской рати. Он был уже вновь деловит и весел, стремителен, готов скакать и объезжать полки на ближних к Москве заставах.
А Иван, проводив брата, вышел на глядень и долго устало смотрел в заречные дали по-за Неглинкой, туда, где уже скоро должны были замаячить конные тверские разъезды, пока на светлеющем окоеме не разлилось золото утренней зари и жгучий расплавленный краешек солнца не вылез из-за далекого леса, пробрызнув светлотою по маковицам и кровлям теремов. Тогда Иван, прошептав что-то про себя, одними губами, начал спускаться по ступеням, складывая в уме, как и что должно написать старшему сыну Акинфа Великого, который сейчас, во главе победоносных ратей, близится к Москве… Написать так, чтобы Иван
