Глава 67
В далекий Радонеж вести доходят глухо, успевая обрасти по дороге свитою небылиц. О гибели тверских князей в Орде повестил случаем проезжий княжой гонец, а то бы, почитай, и после Рождества не узнали! Жизнь здесь идет ровно, от одной летней страды до другой, по годичным кругам, и только то, как растут дети да старятся старики, и отмечает наступчивое течение времени.
Сыновья боярина Кирилла, Стефан и Петр, оженились. Стефан – на Анне, внучке Протопоповой. Варфоломей собирается в монастырь. Вновь и опять валят лес на новые хлева и хоромы. Дневные труды окончились, холопы ушли, и только Стефан с Варфоломеем задержались в лесу. Снег сошел, но земля еще дышит холодом, а чуть солнце садится за лес – начинает пробирать дрожь. Стефан сидит сгорбясь, отложив секиру, накинув на плеча суконный охабень. Варфоломей – прямь него, кутаясь, как и брат, в сброшенный давеча, во время работы, зипун. Он вырос, возмужал, оброс светлою бородкой и спорит со Стефаном уже почти как взрослый, хотя Стефан по-прежнему побивает его усвоенной в Ростове ученостью.
Сейчас Варфоломей говорит угрюмо, не то брату, не то самому себе:
– Опять погибли двое наших князей в Орде. Чаю, вновь по навету, как Михайла Святой! Ты баешь, это нужная борьба за вышнюю власть на Руси? Пусть так! Ну а зачем наш наместник, Терентий Ртищ, отобрал за спасибо коня у Несторки? Зачем, ради какой злобы, Матрену Сухую заколдовали на свадьбе, и с тех пор баба сохнет день ото дня и чад приносит все мертвых? А Тишу Слизня прошлою зимой не деревом задавило, я вызнавал, а порешил его в лесу Ляпун Ерш, и это знают все и молчат, потому что у Ляпуна, как бают, дурной глаз и он может испортить того, кто доведет на него наместнику! А когда у Ондреянихи летось сгорел двор, то никто ей не восхотел помочь в беде, окроме нашего бати да Онисима, и только потому, что бабы Ондреяниху облыжно считают колдовкой! Ты мне скажи, – подымает голос Варфоломей, – не то скажи, кто прав и кто виноват в княжеском споре, а – откудова зло в мире? Откуда само зло! Вечная рознь князей, убийства, неправый суд, жестокость, бедность, леность, зависть, болезни и, паче всего, равнодушие людское? Как все это помирить с благостью божией? Ведь Господь злого не творит! Не должен творить!
– Чти Библию! – передергивая плечами и хмурясь, устало отвечает Стефан. – Всякий иудей скажет тебе, что Господь и награждает и карает за несоблюдение заповедей своих. Коли ты беден, нищ, наг, и болен, и неуспешен в делах – значит, наказан Господом! Коли богат, славен, успешлив – значит, взыскан и любим Богом!
– Это неправда, – горячится Варфоломей, – этого не говорил Христос!
– Так я то и молвил им! – взрывается Стефан. – Еще тамо! В Ростове! В училище! Бог Израиля и Бог Евангелия – разные боги! Один жесток, другой милостив! Один дал закон, другой – благодать! Один карает жезлом железным, пасет избранный народ, другой – принимает всех равно в лоно свое и сына единородного послал на крест во спасение людское! Чти в Евангелии от Иоанна, сам же Иисус говорит, яко Господь послал сына своего в мир «не судить мирови, но да спасется им мир!» А что рек Иисус фарисеям и книжникам? «Отец ваш диавол, и вы похоти отца вашего хощете творити; он человекоубийца бе искони, и во истине не стоит, яко несть истины в нем! Егда глаголет – лжу глаголет, яко лжец есть и отец лжи!» Ежели хочешь, Иегова – это дьявол, соблазнивший целый народ! Народ, некогда избранный Богом, но соблазненный золотым тельцом и приявший волю отца бездны!
К чему суть заповеди Ветхого Завета? К чему речено, что прежде рождения человека предначертано всякое деяние его? Что защищают они? Мертвую косноту безмысленного зримого бытия, право всякого на безответственность в мире сем! Ибо ежели до рождения предуказаны все дела его, то нет ни греха, ни воздаяния за грех, нету ни праведности, ни праведников, а есть лишь избранные, и только!
Тому ли учил Христос? Не вдобавок к старым, а вместо них дал он две – всего две! – заповеди: возлюби Господа своего паче самого себя и возлюби ближнего своего яко же и самого себя! Не отвергал ли он с яростию мертвую внешнюю косноту обрядов иудейских? Не с бичом ли в руках изгонял торгующих из храма? Не проклял ли он священников тех, говоря: «Горе вам, книжницы и фарисеи!»? Не требовал ли он деяния от всякого как в притче о талантах, такожде и в иных притчах своих? Не показал ли он сам, что можно поступать так и инако, не воскрешал ли в день субботний, не простил ли грешницу, не проклял ли древо неплодоносное? Не он ли заповедал нам, что несть правила непреложного, но есть свыше данное божественное откровение? Не он ли указал на свободу воли, данную человеку Отцом небесным? И – что с каждого спросится потом по делам его?! А они мне в ответ: «Ересь Маркионова!» Вот так! Слова Христа и – ересь. Мол, Ветхий Завет принят издревле и грешно даже мыслить о сем… Грешно мыслить! А совсем не мыслить разве не грешнее во сто крат?
Стефан умолк, и Варфоломей в сгущающейся тьме холодного молчаливого леса (солнечные лучи уже ушли, уже начинает тускнеть и бледнеть палевая полоса заката и мрак, незримо подступая, окутывает стволы) вдруг увидел полосатый талес и надменно выпяченную челюсть бухарского иудея. Или то черно- белые узоры мха на суковатой поваленной ели? И резкий голос будто бы произнес в тишине: «Что ваш Христос!»
– Ересь Маркионова! – задумчиво повторил Варфоломей.
– Да! – отозвался Стефан. – Маркионова ересь… Был такой, единый из гностиков, Маркион, отвергавший Ветхий Завет… Гностики не считали мир прямым творением божиим, а манихеи, вслед за ними, и вовсе начали утверждать, что видимый нами мир – это зло. Порождение дьявола. Беснующийся мрак! Мрак, пожравший свет, заключенный в телесном плену и жаждущий освобождения. И надобно разрушать плоть, губить и рушить этот тварный мир, чтобы выйти туда, к свету… Вот, ежели хочешь, и ответ на твой вопрос! Зло в мире потому, что сам мир – зло. И, убивая друг друга, люди сотворяют благо. Так учат и богумилы болгарские, и павликиане, отвергающие святые таинства.
– Мир не может быть злым, раз он создан Господом! – упрямо отвечает Варфоломей, покачивая головой. – Посмотри! Мир прекрасен и светел! Зачем же иначе Христос рождался здесь, в этом мире, и в человеческом обличии?
– Гностики утверждают, что тело Христа было эфирным, призрачным, и никаких мук он испытывать не мог.
– Неправда! – отрезает Варфоломей. (Крестную муку Христа ему не нужно доказывать даже. Он ее чувствует и так всею кожей. Иногда, когда думает о ней, даже ладони начинают зудеть и краснеют посередке, в тех местах, где были у Спасителя раны от гвоздей.) Оба надолго замолкают, слушая засыпающий лес и следя, как ночная мгла беззвучно и легко выползает из чащоб, окутывая своею незримой фатою вершины дерев.
– Хочешь, – вновь нарушает молчание Стефан, пожимая плечами, – прими учение латинян, что дьявол – это падший ангел господень, за гордыню низринутый с небес. И что он тоже служит перед престолом Господа. Слыхал, что объяснял лонись проезжий фрязин? У них, когда отлучают от церкви, дак клятвою передают человека в руки дьявола!
– Союз Господа с дьяволом я принять не могу, – угрюмо и твердо отвечает Варфоломей.
– А по учению блаженного Августина, – продолжает Стефан с кривою усмешкой, – каждому человеку заранее начертано Богом погибнуть или спастись. Заранее! Еще до рождения на свет! Есть темные души, уготованные гибели, и есть те, кого Господь прежде времен назначил ко спасению. И переменить своей судьбины неможно никому! Пелагий возражал Августину, так Пелагия прокляли! Думаешь, почему мы с католиками теперь не в одно?! Из-за символа веры только? Из-за «filioque» пресловутого? Как бы не так! Наша православная церковь каждому дает надежду спасения!
– Как и учил Христос… – прибавляет Варфоломей. (Об этом они с братом толковали уже не пораз и досыти, и не это занимает его теперь. Ему даже не нужно представлять себе ученого фрязина в высоком резном кресле там, на извитом мшистом дереве, окутанном темнотою ночи, изрекающего свои непреложные истины.) – И все-таки ты не ответил мне, откуда зло в мире? – говорит он, помедлив. – Ежели Бог добр, премудр, вездесущ и всесилен!
– Есть и еще одно учение, – отвечает Стефан, – что зла в мире и нету совсем. Попросту мы не понимаем всего, предначертанного Господом, и за зло принимаем необходимое в жизни, ведущее к далекому благу! Вот как словно в споре Москвы и Твери о княжении великом. Может, убийства и тут ко благу грядущего объединения Руси?
– «Отыди от меня, сатана!» – строго возражает Варфоломей, прикрывая уши. – Такого я слушать не хочу! Зло есть зло, и всякое зло раньше или позже потребует искупления! Это ведь Иисус сказал! Сам! И в
