покачивается новая расписная дуга. Вторые сани, виляя, несутся вослед первым. Ременный конец, которым привязана поводная лошадь к задку передних пошевней, то натягивается, то провисает. Когда кобыла, часто работая ногами и роняя клочья пены с удил, слишком приближается к задку саней, Иван взмахивает кнутом, осаживая:
– Н-но! Шалая!
Во вторых розвальнях связанная полуторагодовалая телушка, в первых – мешки с зерном и Наталья, замотанная в шерстяной плат, утонувшая в мужевом тулупе, рядом с сыном.
Иван привстает, щегольски правит, стоя на напруженных, раскорякой, ногах. Мать дергает его за полу зипуна, необидно усаживает:
– Не хвались! Сутки ить в санях не простоишь!
Едут под Рузу, к Услюмову сыну Лутоне, проведать, как там и что. Наталья только что привела осенний обоз на Москву, сдала хлеб и вот решила проведать племянника.
Иван в этом году (весной сравнялось четырнадцать) сильно пошел в рост, голос начал ломаться. А сыновца, поди, и не узнать! – думает Наталья. Посылала хлеб, на словах передавали, что жив, а какой стал – не видела.
Ночевали в деревне под Рузою. Снова ехали. Лесная тропа была намята до твердоты санной ездой. Значит, люди жили тут, даже умножились. И верно, на старом пожоге стояла белая, только что срубленная изба. Знакомый дом, тот же сосед, та же жонка. Выбежали, узнали. Как же, как же!
– Лутоха!
Услюмов отрок вышел на крыльцо, остановился, застенчиво зарозовев. Он вытянулся, лицо оделось уже первым пухом, но был худ, чуялось, невдосталь и ест. Наталья пригнула к себе, облобызала племянника. Иван, как взрослый, подал двоюроднику ладонь, но не утерпел, дернул, стараясь стащить с места. Лутоня устоял, усмехнувшись, сам, дернув, перетянул Ваняту к себе. Все же был тремя годами старше.
В горнице встретила застенчиво девушка с пунцово-зардевшимся лицом.
– Соседка! – бросил Лутоня нарочито небрежно. – Мотей зовут! Помогает мне тута…
Они стали рядом, точно нашкодившие дети. Худой высокий отрок и невеликая, по плечо ему, девонька с едва намеченной грудью и красными от работы на холоде руками, которыми она мяла суровый передник, не смея поднять глаз на тетку-боярыню.
Скоро, впрочем, первое смущение прошло. Мотя засуетилась, накрывая на стол. Развязали телушку, завели в хлев, где бык (уже не бычок, а бычина с низко висящим подгрудком, с широкою породистой мордой и страшенными – в основании и двумя ладонями не обхватить – рогами) снисходительно обнюхал заробевшую, еще не готовую невесту и отворотил морду, продолжая медленно жевать сенной клок и уставя сонные, с поволокою, глаза на новых гостей.
– Коров ко мне водят! – похвастал Лутоня. – Такого быка ни у кого нет, да заматерел! Нынче с привязи и спускать опасно… Бить надобно! – присовокупил он с сожалением, глядя на красавца – единственную оставшуюся память ото всей отцовской скотины.
– Погоди, пущай обгуляет телушку, даром, что ли, везли! – возразила Наталья, оглаживая бычью морду. Тот мотанул головой, прочертив рогами кривой след в воздухе, и снова замер, лениво пережевывая корм.
– И пчелы есть! – с гордостью говорил Лутоня. – Нынче мед у меня купляли даже!
В избе уже весело гудела растопленная печь, что-то скворчало в глиняной латке. Пока Иван с Лутонею, натужась, заносили хлеб в холодную клеть, ссыпали зерно в лари, распрягали и заводили коней в стойла, поспело немудреное варево, и Наталья, щедро достав из укладки гостинцы, уставила и украсила стол салом, копченой уткой, грудкою московских имбирных пряников и вельяминовским, белого теста рыбником с половиною жирной стерляди. Лутоня ел столь торопливо и жадно, что Наталья украдкою даже всплакнула, промокнув укромную слезу концом головного платка. Досыта, поди, с той-то поры ни разу не едал!
К трапезе зашла и соседка. Чинно сидела за столом, отламывала по кусочку от пряника, мерила Наталью глазами.
– Дети-то! – начала, когда уже отъели и принялись собирать со стола. Мотя, сбрусвянев, уронила латку и выбежала вон из избы. Лутоня неспешно встал и вышел следом за нею.
– Грех один! – не то жаловалась, не то объясняла баба. – Мы-то уж и срамим, а все, как свет, к ему да к ему! Оженить бы их, што ли… – Она просительно подняла глаза на Наталью, и та, склонив голову, отмолвила кратко:
– Потолкую с ними сама!
Соседка вышла в сумнении. Как ни беден был нынче Лутоня, а все ж таки – боярская родня!
Наталья вечером зазвала племянника и девушку в сельник, долго беседовала с ними. Ивану сказала потом не без торжественности:
– Женим! Любят друг друга!
Иван насупился, хмыкнул. Показалось, теряет товарища. Подумавши, переборол себя и вдруг, широко улыбнувшись, предложил.
– Мамо! А мы им кобылу нашу подарим! И сани!
Наталья, не отвечая, молча привлекла к себе сына и крепко поцеловала в лоб.
– Батька твой то же бы самое предложил! – сказала и заплакала вновь, так похож был сейчас Иван на покойного Никиту Федорова!
Назавтра Наталья благословляла жениха с невестой иконою. Съездили за попом.
За свадебным столом оказалось неожиданно много народу. Пришлось развязать мошну, дабы не бить своей скотины, которой у Лутони, почитай, и совсем не было, и не ударить в грязь лицом. Пели старинные величанья, шутили, вгоняя молодых в краску. Гости разошлись уже за полночь.
– Сена накосил? – строго спрашивала тетка на другой день после свадьбы заспанного Лутоню, пока Мотя, счастливая, с припухшими от поцелуев глазами, прибирала столы. – Кобылу тебе оставляем, от нас с Иваном, не уморишь ее?
– Што ты, тятя Наталья! – Лутоня даже руками замахал. – Да я… Две копны у меня уже есть, думал Рождеством продать в Рузе… – Он присел, морща лоб, стал прикидывать, сколько надобно сенов на кобылу с телушкою.
– Купить есть на что? – прервала его расчеты Наталья. – Словом, вот! Держи! Тута две полугривны, только сена купляй сразу, не жди до весны! Конем и вывезешь! А то по весне и заплатить придет вдвое, и возить намучаешься по глубокому-то снегу!
Лутоня кивнул. Это он понимал хорошо. Потом сполз с лавки, стал на колени и земно поклонился Наталье.
– Ну, племянник! Встань, встань! – Наталья положила ему руки на плечи. Лутоня плакал. Дав справиться с собою, подняла, успокоила.
– Я думал, за Мотю станешь корить! – шепотом признался Лутоня на расставании.
И вот они снова едут, пустые, на одних санях. Весело бежит конь. Идет снег. Зима наступила полная, и теперь оттепели не жди до весны! Небо серо-сиреневое, мягкое, оно много темнее белого снега, и давешние березы уже облетели и лишь чуть-чуть посвечивают тусклыми блестками остатнего пожухлого золота.
Глава 60
Ивашку, купленного тверского княжича, привезли на Москву в Филиппово заговенье, на второй день. Старый митрополит сам встречал дорогой поезд и твердо, прекращая все недоумения, повелел отвести пленника к себе, на митрополичий двор. Дмитрию, не сожидая вопроса, высказал:
– Случись со княжичем какая беда, от одних покоров погибнем! – И Дмитрий, подумавши, полностью согласился с митрополитом.
Ближайшим итогом привоза явилось то, что спустя немногим больше месяца, после Рождества,
