междоусобная война! И опять спросим: почему? Конечно, та же незримая сила, что возвела Ягайлу на престол Польши, вмешалась и тут. О великих дипломатических способностях и уме нового короля говорить не приходится. Но у каждого из неустрашимых польских рыцарей был свой капеллан из францисканцев, свой канцлер — из них же, и, опираясь на такую могучую организацию, нетрудно было уговорить и «свести в любовь» разодравшихся великопольских панов. Решает судьбы народов всегда сравнительно узкая кучка власть имущих, иногда всего два-три лица. Но вот успешливость исполнения их замыслов зависит уже от множества. Решение, принятое вопреки интересам большинства, «не проходит» или трансформируется так, что даже его творцы пугаются получившегося результата. Напротив, хорошо угаданные замыслы тотчас как бы намагничивают, собирают вокруг себя до того разрозненные и мешавшие друг другу силы. Так произошло и теперь. Интересы церкви сошлись с интересами польской шляхты, с ее стремлением овладеть Червонною Русью, наконец, с интересами всей Польши в ее борьбе с Орденом, с интересами Ягайлы, жаждавшего освободиться от Витовта, с интересами Витовта, мыслившего удалить Ягайлу из Литвы, а ежели повезет, и занять его место на польском престоле… Но всегда, во всяком решении, есть и потерпевшие. Об интересах самой Литвы не думал никто. Литва была принесена в жертву всем этим грандиозным замыслам и жила потом, как подрубленное дерево, постепенно хирея и распадаясь, пока из великого государства, которым была и могла бы стать, не превратилась в маленькое реликтовое образование, съежившееся опять едва не до пределов одной Жемайтии.
В конце июля король с королевою возвратились в Краков, но гораздо раньше произошли события, вновь перевернувшие судьбу и королевства, и Витовта. Тевтонские рыцари никак не хотели примириться с объединением Литвы с Польшею. Крещение Ягайлы объявили лживым, поскольку «этот бешеный пес не освободил захваченных рыцарей». Жалобы были посланы самому папе Урбану, после чего магистр Ордена заключил союз с Андреем Полоцким, который с помощью немцев надеялся вернуть себе утерянный стол, а быть может, добиться и большего. Одновременно с Андреем выступил смоленский князь Святослав Иванович, рассчитывая вернуть себе утраченные в прежних кампаниях земли, в частности, город Мстиславль. Немцы тем часом взяли Лукомлю, Андрей занял Полоцк, и война возгорелась. Со своими претензиями выступил и австрийский двор. Вильгельм считал себя кровно изобиженным «изменою» Ядвиги. Не было возможности уехать сразу из Познани, и Ягайло-Владислав заметался. Теперь он уже не издевался над двоюродным братом. Витовт со Скиргайлой были срочно освобождены из залогового плена и посланы собирать войска.
В том же апреле Василий торопливо прощался с Софьей (прозорливый Витовт забирал семью с собой). Меж поцелуев и объятий молодые обещались хранить верность друг другу, и торжественно поклялись, как только станет возможно, заключить брачный союз. Теплый ветер, помешавший немцам начать общее наступление, отвеивал знамена и гривы коней, колыхал штандарты дружин. Витовт проехал важный, обретший вновь и стать, и поваду полководца. Чуть склоняя шелом, украшенный перьями, кивком попрощался с Василием. Соня, уже вскочившая в седло, с коня, оборачиваясь, махала ему рукой. Василий долго смотрел ей вслед. И уже когда кавалькада скрылась за извивом дороги, повернул мокрое от слез лицо к Даниле Феофанычу.
— Надобно родителя твоего предупредить! — сурово высказал тот. — Я послал Ивана Федорова с литовским полком. Пущай под Мстиславлем отстанет от Витовта и скачет в Русь. Авось и даст вести батюшке! Не то, чаю, Ягайло, Тохтамышевым побытом, задержит нас тута незнамо на сколь годин!
Василий кивнул, мало еще что соображая, весь объятый горестью расставания.
— Не сумуй! — добрым голосом досказал старик, кладя ему по-отечески руку на плечо. — Встретитесь. Не сомневайся! Мы Витовту теперь надобнее, чем он нам!
С отъездом королевской четы отношение к русичам изменилось в худшую сторону. Сократились кормы, из замковой палаты пришлось перебраться в тесную горенку, примыкавшую к службам. А теперь окончились и столь любезные сердцу Василия встречи с Соней, и подарки Витовта, то и дело присылавшего порядком- таки обносившимся русичам то новую сряду, то сапоги или корзины со снедью. Оставалось ждать. И ждать становило все трудней и трудней.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Конница шла быстрыми переходами, и Ивану Федорову, с отвычки, трудно было поспевать за неутомимыми литвинами. Но постепенно он втянулся и на каком-то привале, на какой-то очередной ночевке в дымной избе вдруг понял, что счастлив, что устал от пиров и празднеств, пышного и какого-то невзаправдашнего Кракова, устал от медленно разъезжающихся и тяжело скачущих навстречу друг другу рыцарей в пышных плюмажах из каких-то необычайно дорогих, привозимых не то из Аравии, не то из Магриба перьев, — не самой ли Строфилат-птицы? Устал от развевающихся дорогих тряпок с гербами, делающих неправдоподобными эти сражения напоказ, устал от каменных теремов чужих и потому неуютных, от немецкой рубленой речи и шипящей, трудно понимаемой польской, от улыбающихся лукавых паненок, к которым не знаешь, как подойти, от выставленных богатств, которые все одно не на что купить, от заносчивой спеси вельмож, от мышиной возни дворцовой челяди…
Вновь почуялось подлинное воинское дело, и хотя шли, почитай, на своих (не совсем-то и на своих, на смоленского князя!), было радостно сознавать, что ты в строю, что эти грубые, пахнущие лошадью люди — воины, идущие на кровавое тяжкое дело войны, и потому тут нет мелочной грызни, нет спеси, ты сидишь у общего котла и спишь в куче храпящих тел с седлом под головой, и приходит ощущение легкой отстраненности от мирного бытия, проходящего и уходящего прочь и мимо, которое сопутствует всякому воину, идущему на бой и на смерть. Впрочем, ему не придет рубиться со смольнянами (и к лучшему!), но и без того путь домой будет далеко не прост…
Витовт изменился неузнаваемо. Согнал улыбку с лица, весь стал собраннее и жестче. Исчез его пышный наряд, эта круглая шляпа, и рудо-желтый, в золоте и каменьях, зипун. Теперь на нем была затянутая ремнем узкая кожаная рубаха, из тех, что надевают под кольчугу, да дорожный плащ, в который он и завертывался на ночлегах. Приметил Иван и то, как беспрекословно слушались Витовта литовские воины, хотя он редко повышал голос. Его злой породистый жеребец неутомимо мелькал там и тут, князь, казалось, издали чуял каждую непорядь и тотчас оказывался рядом.
…Топи, гати, мосты, боры, боры и боры. Единожды тяжелый зубр вышел на дорогу, мотая страшною головой, перегородил путь всадникам. Никто не поспел ничего сообразить, как подскакал Витовт. Ощерясь, вырвав короткий охотничий меч, подомчал вплоть к быку. Тот только раз успел взмахнуть огромною головою, намерясь поднять всадника на рога, как тут же и начал с хорканьем заваливать в сторону. Вот лесной великан дернулся, у него подогнулись передние ноги, и он рухнул с протяжным жалобным мычанием. Витовт, привстав в стременах и успокаивая коня, обтирал кровь с меча. Воины попрыгали с седел, и в несколько минут ободрали и разделали великана. Вечером, на ночлеге, жарили на костре свежатину, показавшуюся после ежеденной сухомятины необычайно вкусной.
— Всегда он у вас такой? — спросил Иван, выучившийся кое-как понимать литовскую речь (да и те тоже толмачили немного по-русски).
— Князь Витовт в охоте никому не уступит! Даже Ягайле самому! — был ответ. — Единожды целое стадо зубров забил! Он может на походе один все войско кормить!
Иван покачал головой. От этого невеликого ростом князя не ждал он подобной удали! Уважения к литвину после того у него заметно прибавилось.
Природа неуловимо менялась. Дубравы начинали уступать место сосновым борам. Дотаивал снег. Озера, полные воды, стояли вровень с берегами, усеянными снулою рыбой, видно, задохшейся подо льдом. Через реки перебирались плывом, не слезая с седел. Витовт отчаянно торопил воинов. Когда выходили на чистые места, видно было, как густеет и густеет, по мере подхода иных дружин, войско, превращаясь в грозную силу. Иван уже знал, что смоленский князь осаждал Оршу, а сейчас стоит под Мстиславлем, бьет город пороками, обстреливает из самострелов и камнеметов, что мстиславцы едва держатся и давно просят о помочи. Город не сдается, так как Святослав Смоленский всюду творит жестокости, разоряет деревни, жжет людей в храмах, зажимает пленникам руки меж бревен хором, мстя за то, что передались Литве, и мстиславцы чуют и себе той же участи. Рассказам о жестокостях смоленского князя Иван не очень верил, пока не увидел и не убедился сам. Но уже и то прояснело, что с полками идет не один Витовт: иную рать ведет Скиргайло Ольгердович, иную Корибут, иную Семен-Лугвень, что едва ли не вся сила Литвы, да еще и с польскою помочью, выступила в нынешний поход. Расцветала земля, лезла молодая трава, поля пестрели цветами, звонко кричали птицы, первые ратаи выбирались на пригорки, и было трудно понять, что где-то,
