Нечего и говорить, что садовники, которыми не могли нахвалиться, никогда прежде садоводством не занимались. Садовники только пользовались необычайной плодородностью почвы. Кое-кто пристроился в качестве вестового к маршаллям. Офицеры почему-то предпочитали арабов, и только семейные для устройства своих садов и курятников требовали непременной присылки русских. По прошествии года нашего пребывания в Бейруте нельзя было узнать расположения эскадрона. Всюду были разбиты цветники, огороженные красивыми загородками, появились теплые и холодные души и прочие усовершенствования. Все было настолько хорошо и красиво устроено, что слава о нас разлетелась по всему Бейруту. Стали поступать требования о присылке русских со стороны посторонних, но влиятельных офицеров. Даже сам наместник Сирии, генерал Гуро, для чистки своего парка требовал обязательно русских. Частенько к нам стали заезжать посторонние офицеры и рассматривали наше расположение как какую-нибудь достопримечательность. Посетил нас даже адмирал, командовавший Средиземноморским флотом во время стоянки французской эскадры в Бейруте. При таких посещениях все наше начальство чувствовало себя именинниками и горделиво посматривало по сторонам. Правда, французы очень хорошо сумели использовать нас, но и мы не зевали и, когда можно было, пользовались их слабостями и увлечениями. Одно время наш Адъютант был помешан на фотографии. Два русских легионера, получив по пятьсот франков премии, полагавшейся при поступлении на службу, не пропили их, как все, а выписали из Франции хороший фотографический аппарат со всеми надлежащими приспособлениями. Раза два сняли начальство, и затем посыпались заказы, как из рога изобилия. Так как вместе с аппаратом было прислано несколько специальных книг на французском языке, мы убедили Адъютанта, что необходимо ознакомиться с их содержанием для того, чтобы усовершенствоваться в фотографии. Переводить книги на русский язык назначили меня, и вот в течение полутора месяцев я пользовался абсолютным покоем, уходя после переклички в магазин, в котором хранилась разная старая рухлядь, лопаты, сбруя и так далее, и занимался там в тиши и покое переводом. Ко мне часто заходил командир эскадрона справляться о ходе работы, так как он тоже живо заинтересовался нашими фотографическими успехами. Фотографы тоже пользовались исключительным благоволением и покровительством всего начальства. Книг было много, и я рассчитывал, что закончу работу не ранее, чем через полгода, но увы, страсть к фотографии у начальства остыла, и меня опять призвали к исполнению повседневных обязанностей. За это время Адъютант успел сняться во всех видах, главным образом, верхом. Нужно, однако, ему отдать справедливость, что он был хорошим и смелым наездником. Одному из нас удалось пристроиться очень хорошо и даже работать по своей специальности. Он в России был студентом-медиком восьмого семестра. Как-то раз, во время посещения околотка, он, видя, как неумело делают перевязку больному французу фельдшера околотка, сделал ее сам, желая облегчить страдания больного. Об этом узнал доктор, призвал его к себе и решил, познакомившись ближе с его знаниями, вытащить его из эскадрона, что и удалось не без затруднений, так как наш командир очень неохотно отпускал нас куда-нибудь на сторону. С тех пор этот русский находился все время при околотке в качестве фельдшера, жил в отдельной комнате и пользовался абсолютным доверием со стороны доктора. Менялись доктора, но этот русский оставался на своем месте. Но что являлось форменным бичом для всех нас — это несение как внутренних нарядов, так и караулов в гарнизоне. В начале нашего пребывания к нам относились весьма недоверчиво и несения караулов не доверяли. Назначали только дневальными на конюшни. Мы необыкновенно удивились, когда узнали, что на конюшню с тремястами лошадей полагается только двое дневальных, назначаемых при этом на целые сутки. На ночь не выдавали никаких фонарей, так что в темноте ночи приходилось там передвигаться чуть ли не ощупью. Мы стали добиваться выдачи фонарей и в конце концов получили их. Такое проявление инициативы для более успешного несения службы обратило внимание начальства, которое, присмотревшись к нам ближе, начало посылать нас в караулы. И с тех пор нас гоняли, что называется, «и в хвост, и в гриву». Иногда приходилось ходить в караул через сутки после возвращения из предыдущего. Самым неприятным караулом было охранение артиллерийского парка, расположенного в трех километрах от черты города. Сам парк занимал огромную песчаную площадь, обнесенную со всех сторон проволочными заграждениями. По всему пространству лежали в кучах ящики со снарядами, снаряды, прикрытые брезентом или просто валявшиеся под открытым небом в самом хаотическом беспорядке. Почему этот парк был заброшен, совершенно непонятно, в особенности если принять во внимание, что там лежали миллионы снарядов и патронов. Очевидно, он находился в таком виде с тех пор, как англичане взяли Бейрут у турок, но тогда, когда мы там несли караулы, уже прошло больше трех лет владычества французов, а он все еще не был приведен в порядок. За это время можно было легко все привести в надлежащий вид, пользуясь хотя бы теми силами, которые ежедневно отправлялись для чистки разных приютов, садов, курятников и так далее. Караул в этот парк состоял из тридцати человек, не считая разводящих и караульного начальника. Из этого числа двенадцать человек при одном разводящем всегда были русскими, коим были даны четыре самых отдаленных поста. Разводящий для обхода этих постов употреблял сорок пять минут времени. Таким образом, из 24 часов пребывания в карауле в общей сложности разводящий ходил 9 часов по глубокому сыпучему песку. При этом спать он не имел права, так как ответственность за правильность же смены лежала на нем. Караульный начальник имел собственную комнату и мог спать сколько угодно. В русской императорской армии, о строгостях которой кричала так неистово вся наша интеллигенция, положение было совершенно другое. Самое главное и самое ответственное лицо в карауле — караульный начальник, который не имел права спать в течение целых суток. Во французской же республиканской армии — чем выше положение, тем меньше ответственности. Далее, в русской армии вернувшиеся из караула нижние чины пользовались правом отдыха и никуда до истечения положенного срока не назначались. За время несения караула получали увеличенную и улучшенную порцию еды. Мы же довольствовались консервами и по возвращении из караула сейчас же отправлялись на обычные работы, с тем, чтобы через сутки снова идти в караул. Если прибавить к этому, что само караульное помещение представляло собой полуразвалившийся дом без окон и дверей, без стола и стульев, так что сидеть и отдыхать приходилось прямо на полу, то получается картина, совершенно дикая, условий несения службы. Другие караулы, которые нам тоже приходилось нести, были обставлены гораздо лучше, так, что если бы они были так часты, было бы даже приятно уходить из обычной, всем надоевшей обстановки эскадрона. Был один только приятный наряд — это дневальный по бараку. Обыкновенно на этой должности, по общему уговору, оставался самый слабый, плохо переносящий жару легионер. Иногда безмятежное жилье дневального нарушалось кем-либо из начальства, приказывавшего переменить всех дневальных. Воскресенье и праздничные дни не приносили с собой полного отдыха, так как мы освобождались только после дневного водопоя, а утром работали так же, как и в будничные дни. Зато нам окончательно удалось отвоевать праздничные дни Рождества и Пасхи, по старому стилю. В эти дни нас отправляли в отпуск на целые сутки. В Бейруте очень много православных арабов и есть несколько православных церквей. До войны были и русские школы… В Бейруте же находится резиденция Антиохейского патриарха Григория, секретарем которого был дьякон-араб, окончивший в России духовную академию. Многие православные арабы владеют русским языком. Нам удалось отвоевать праздники через посредничество патриарха Антиохейского Григория, который вошел с соответствующим ходатайством непосредственно к высшему начальству. В начале нашего пребывания в Бейруте православные арабы изумительно хорошо относились к нам. Многие были принимаемы в арабских домах, где их встречали, как родных. К сожалению, должен сознаться, что далеко не все русские оказались на должной высоте и очень быстро своим поведением оттолкнули от себя радушных хозяев. Отношение к нам хотя и продолжало оставаться хорошим, но была потеряна та близость, которая могла бы скрасить нашу жизнь в Бейруте. Служба в арабских церквах очень своеобразная. Во время богослужения все стоят в церкви в фесках, на паперти идет оживленная торговля прохладительными напитками, сигаретами и сластями, так что возгласы священников нередко заглушаются выкриками бойких торговцев. В самой церкви тоже не соблюдается благоговейная тишина. Все это вместе производит очень неприятное впечатление. Зато, когда пел наш русский хор, состоящий из легионеров, все мгновенно затихало. На первую Пасху, проводимую нами на чужбине, нам удалось попасть в собор, в котором служил сам патриарх. На заутрене пел наш хор и производил очень сильное впечатление на всех молящихся. Нас просили прийти и на следующий — первый день Пасхи. Службу должен был посетить генерал Гуро. Французы не додумались ни до чего лучшего, как поставить хор трубачей на самой паперти, так, что при приезде генерала грянувшая «Марсельеза» настолько заглушила богословие, что его пришлось прервать в ожидании окончания музыки. Гуро вошел в церковь в сопровождении целого сонма штабных, окруженный толпой арабов, спешивших ему выразить свои верноподданнические чувства. Когда наконец все успокоилось, богослужение возобновилось. В конце
Вы читаете Иностранный легион
