судебного разбирательства. Несмотря на розыски, произведенные полицией, следствие остановилось на пороге гипотезы, не решаясь проникнуть в тайну, скрывавшую немало опасностей. В некоторых юридических случаях для обвинения мало полууверенности. Оставалось надеяться, что правда увидит свет на суде присяжных, когда многие преступники сами себя изобличают.
Господин Граслен был назначен в эту сессию присяжным, и, таким образом, либо через мужа, либо через г-на де Гранвиля Вероника узнавала малейшие подробности уголовного процесса, который в течение двух недель держал в волнении Лимузен и всю Францию.
Поведение обвиняемого подтверждало легенду, сложившуюся в городе на основании догадок правосудия. Часто глаза его обращались к местам, где сидели дамы из высшего общества, которые наслаждались волнующими перипетиями этой подлинной драмы. Всякий раз, когда ясный, но непроницаемый взор этого человека пробегал по группе элегантных зрительниц, среди них начиналось бурное движение: каждая боялась показаться его сообщницей инквизиторскому оку обвинителей и суда. Тщетные усилия следствия получили теперь огласку, и все узнали, какие предосторожности принимал обвиняемый, чтобы обеспечить своему злодеянию полный успех.
За несколько месяцев до роковой ночи Жан-Франсуа раздобыл паспорт для выезда в Северную Америку. А если они хотели покинуть Францию, дама, очевидно, была замужем, — ведь бежать с девицей, казалось бы, незачем. Возможно, что и ограбление было задумано с тем, чтобы неизвестная могла потом жить в довольстве. Следствие не обнаружило в префектуре ни одной записи о выдаче американского паспорта на чье бы то ни было женское имя. На всякий случай были запрошены префектуры Парижа и соседних департаментов, но тщетно.
Все детали, выясняющиеся на суде, указывали на глубоко продуманный план, составленный выдающимся умом. Самые добродетельные лимузенские дамы приписывали непонятный в обычных обстоятельствах выбор легкой обуви для хождения по грязи и разрытой земле тем, что преступник выслеживал старика Пенгре, а самые серьезные мужчины с восторгом разъясняли, как полезны такие туфли, если хочешь бесшумно влезть в окно и тайно бродить по дому. Было совершенно ясно, что Жан-Франсуа и его возлюбленная (молодая, прекрасная, романтическая, — каждый рисовал в своем воображении восхитительный портрет) решили совершить подлог и вписать в паспорт:
Вечерами карточные партии во всех гостиных поминутно прерывались. Все игроки высказывали проницательные соображения, вспоминая, кто из женщин ездил в марте 1829 года в Париж, или прикидывая, кто из них мог явно или тайно готовиться к побегу.
Одним словом, Лимож наслаждался собственным процессом Фюальдеса [10], украшенным вдобавок неизвестной госпожой Мансон. Никогда ни один провинциальный город не становился добычей такого любопытства и возбуждения, как Лимож каждый вечер после заседания суда. В Лиможе бредили этим процессом, где все оборачивалось к вящей славе обвиняемого, чьи ответы — при передаче искусно сглаженные, расширенные и истолкованные — вызывали бурные споры. Когда один из присяжных спросил у Ташрона, почему он взял паспорт для отъезда в Америку, тот ответил, что собирался открыть там фарфоровую фабрику. Таким образом, не меняя способа защиты, он снова выгораживал свою сообщницу, давая понять, что совершил преступление лишь из нужды в деньгах, для выполнения своего честолюбивого замысла. В один из наиболее напряженных дней судоговорения друзья Вероники, которая чувствовала себя несколько лучше, собравшись вечером в ее гостиной, невольно принялись искать объяснения скромности преступника. Накануне врач рекомендовал Веронике совершить прогулку. Утром она, опираясь на руку матери, отправилась окольным путем в сельский домик Совиа и там немного отдохнула. После возвращения домой она решила не ложиться, а подождать прихода мужа, чтобы, как всегда, подать ему обед. Вот почему она не могла не услыхать спора своих друзей.
— Если бы жив был мой бедный отец, — сказала Вероника, — мы бы знали больше, а может быть, этот человек и не стал бы преступником... Но, мне кажется, вы все забрали себе в голову странную мысль. Вы считаете, что причиной преступления является любовь: тут я с вами согласна. Но почему вы думаете, что незнакомка замужем? Может быть, он любит молодую девушку, которую родители не желают отдавать за него?
— Рано или поздно несовершеннолетняя девица стала бы его женой законным путем, — ответил г-н де Гранвиль. — У Ташрона достаточно терпения, он мог бы честно наживать состояние, дожидаясь того момента, когда каждая девушка может выйти замуж против воли родителей.
— А я не знала, что такие браки возможны, — заметила г-жа Граслен. — Но как могло случиться, что ни у кого не возникло ни малейшего подозрения в городе, где все друг друга знают, где жизнь каждого соседа на виду? Ведь для того, чтобы любить друг друга, им нужно было по крайней мере видеться. А что думаете об этом вы, представители правосудия? — спросила она, пристально глядя в глаза прокурору.
— Мы все полагаем, что женщина принадлежит к мещанскому или коммерческому сословию.
— Вот уж не думаю, — возразила г-жа Граслен. — Женщинам этого круга недоступны такие высокие чувства.
Услыхав подобный ответ, все посмотрели на Веронику, ожидая, что она объяснит столь парадоксальное мнение.
— В часы ночной бессонницы или днем, лежа в постели, я невольно размышляла об этом таинственном деле и, мне кажется, разгадала побуждения Ташрона. Вот почему я думаю, что здесь замешана девушка: у замужней женщины есть свои интересы, если не чувства, которые владеют ее сердцем и мешают ей дойти до полного самозабвения, способного внушить столь великую страсть. Не нужно быть матерью, чтобы понять любовь, в которой материнские чувства соединяются с любовным желанием. По-видимому, этого человека любила женщина, которая хотела быть его опорой. В своей страсти незнакомка проявила тот талант, какой видим мы в прекрасных произведениях художников или поэтов. У женщин талант проявляется в другой форме: их назначение создавать не вещи, а людей. Наши дети — вот наши произведения! Дети — это наши картины, книги, статуи. Разве, воспитывая их, мы не становимся художниками? Вот почему я голову наотрез даю, что если незнакомка и не девушка, то, во всяком случае, она не мать. Следователю нужна проницательность женщины, чтобы уловить множество ускользающих от него оттенков. Будь я вашим помощником, — обратилась Вероника к прокурору, — мы нашли бы виновную, если только незнакомка действительно виновна. Я полагаю, так же как аббат Дютейль, что оба возлюбленные задумали бежать, а так как денег на жизнь в Америке у них не было, то они похитили клад бедняги Пенгре. Воровство привело к убийству — такова роковая логика, внушенная преступникам угрозой смертной казни. Итак, — добавила она, бросив умоляющий взгляд на прокурора, — вы поступили бы прекрасно, если бы, устранив обвинение в преднамеренности, спасли бы несчастному жизнь. Человек этот велик, несмотря на его преступление; быть может, он искупит свою вину безграничным раскаянием. Дела, совершенные в знак раскаяния, — вот чем должна бы заняться мысль правосудия. Неужели и в наше время во искупление своих злодеяний можно только сложить голову на плахе или, как в былые дни, построить миланский собор?
— Сударыня, ваши рассуждения благородны и возвышенны, — возразил прокурор, — но даже если устранить преднамеренность, Ташрону все равно грозит смертная казнь, в силу доказанных отягчающих обстоятельств, сопровождавших кражу: ночное время, взлом замков, проникновение через забор и т. д.
— Значит, вы думаете, что он будет осужден? — спросила она, опустив веки.
— Я в этом уверен, обвинение одержит победу.
От легкой дрожи, пробежавшей по телу Вероники, платье ее зашуршало.
— Мне холодно, — сказала она и, опершись на руку матери, ушла к себе в спальню.
— Она выглядит сегодня много лучше, — согласились все друзья.
На следующий день Вероника была близка к смерти. Когда врач удивился ее тяжелому состоянию, она, улыбаясь, заметила:
— Ведь я предсказывала, что прогулка мне пользы не принесет.
Во время прений сторон Ташрон держался спокойно, без всякой рисовки и без лицемерного смирения. Врач, стараясь развлечь больную, принялся рассуждать о поведении обвиняемого. По словам врача, вера в талант защитника ослепила беднягу, — он верит, что избежит смерти. Иногда на его лице вспыхивает надежда, которая говорит о счастье большем, чем жизнь.
Вся прежняя жизнь этого двадцатитрехлетнего юноши настолько противоречила завершившему ее
