Старая дева

вечером.

— А сейчас где он?

—— Господин аббат в церкви, он вернется не раньше трех.

— Дядюшка ни о чем не думает. Что бы ему послать тебя на рынок! Мариетта, отправляйся на рынок немедленно; не сори деньгами, но не жалей ничего, бери все самое лучшее, вкусное, тонкое. Пойди узнай в конторе дилижансов, как выписать паштеты. Мне нужны раки из ручьев Бриллианты. Который час?

— Да уж скоро десять.

— Ради бога, Мариетта, не теряй времени на болтовню. Дядюшкин гость может приехать с минуты на минуту; славно будет, нечего сказать, если придется подать ему завтрак...

Мариетта повернулась ко взмыленной Пенелопе и посмотрела на Жаклена с таким видом, точно хотела заметить: «На этот раз мадемуазель не выпустит из рук жениха».

— У нас с тобой особые дела, Жозетта, — заговорила старая дева, — надо подумать, где мы устроим спальню для господина де Труавиля.

С каким блаженством были сказаны слова спальню для господина де Труавиля (она произносила Тревиля); сколько смысла было вложено в них! Старую деву переполняли надежды.

— Не угодно ли вам поместить его в зеленой комнате?

— В комнате монсиньора епископа? Нет, она находится слишком близко от моей, — сказала мадемуазель Кормон. — Это хорошо для монсиньора, человека святой жизни.

— Предоставьте ему комнату вашего дядюшки.

— Она до неприличия пуста.

— Да что там! Прикажите, мадемуазель, и в два счета кровать поставим в вашем будуаре, там, кстати, и камин есть. Моро живо найдет в своей лавке кровать, подходящую к обшивке стен.

— Ты права, Жозетта. Ну что ж, беги к Моро; посоветуйся с ним обо всем, я тебя уполномочиваю. Я согласна, но при условии, что кровать (кровать для господина де Труавиля!) поставят сегодня к вечеру, незаметно для господина де Труавиля, даже если он застанет Моро еще здесь. А не возьмется Моро за это, так я положу господина де Труавиля в зеленой комнате, хотя там он будет слишком близко от меня.

Жозетта уже уходила, когда хозяйка снова позвала ее.

— Объясни все Жаклену — пусть он сам пойдет к Моро, а ты останься! — закричала она громким голосом, исполненным ужаса. — Надо же мне одеться! Что, если господин де Труавиль застанет меня в таком виде, а дядюшки-то нет, чтобы принять его! Ах, дядюшка, дядюшка! Ступай сюда, Жозетта, ты меня оденешь.

— А как же Пенелопа? — неосторожно молвила Жозетта.

Первый раз в жизни у мадемуазель Кормон сверкнули глаза.

— Вечно эта Пенелопа! Пенелопа тут, Пенелопа там! Пенелопа, что ли, хозяйка в этом доме?

— Но она вся в мыле, и ей еще не задали овса.

— Да пусть она околеет! — воскликнула мадемуазель Кормон. — «Лишь бы я вышла замуж!» — мысленно добавила она.

Столь кощунственные речи на минуту озадачили Жозетту; но одно движение госпожи — и она кубарем скатилась с крыльца.

— Жаклен, барышня белены объелась! — было первым словом Жозетты.

Так в этот день все складывалось для блестящего спектакля, решающего в жизни мадемуазель Кормон. Уже и без того весь город был взбудоражен пятью отягчающими положение обстоятельствами, которыми сопровождался внезапный приезд мадемуазель Кормон, а именно: проливным дождем; бешеным галопом несчастной Пенелопы, которая прискакала вся в мыле, тяжело поводя боками; необычно ранним часом приезда; беспорядочно сваленными узлами и, наконец, совершенно растерянным видом старой девы. Но когда Мариетта произвела опустошительный набег на рынок, когда Жаклен в поисках кровати явился к лучшему мебельщику Алансона, что на улице Порт де Сеэз, в двух шагах от церкви, — это дало материал для самых серьезных догадок. Странное происшествие обсуждалось на Проспекте, на гулянье; оно занимало всех, даже мадемуазель Арманду, у которой пребывал шевалье де Валуа. На протяжении двух дней Алансон был взволнован событиями столь важными, что некоторые кумушки восклицали: «Светопреставление, да и только!» Эта свежая новость во всех домах приводила к жгучему вопросу: «Что-то теперь происходит у Кормонов?» Аббат де Спонд — которого очень ловко выспросили, когда он, выйдя из церкви св. Леонарда, вместе с аббатом Кутюрье отправился погулять по Проспекту — простодушно разъяснил, что ждет виконта де Труавиля, дворянина, который служил во время эмиграции в России и теперь возвращается на жительство в Алансон. С двух до пяти по всему городу работал своеобразный устный телеграф; он оповестил алансонцев, что мадемуазель Кормон наконец-то нашла себе мужа путем переписки и собирается выйти за виконта де Труавиля. Одни говорили: «Моро уже делает кровать», другие добавляли: «Кровать будет на шести ножках». На улице дю Беркай, у г-жи Грансон, ей оставляли только четыре ножки. «Попросту кушетка», — уверяли у дю Ронсере, где обедал дю Букье. Мелкая буржуазия утверждала, что кровать стоила тысячу сто франков. Но сходились на одном: это все шкура неубитого медведя. Дальше больше, — вздорожали карпы! Мариетта, набросившись на рынок, опустошила его дочиста. Вверху улицы Сен-Блез считали, что Пенелопа, должно быть, уже околела. Ее смерть, впрочем, подверглась сомнению у главноуправляющего окладными сборами. В префектуре же было достоверно известно, что лошадь испустила дух, огибая ворота особняка Кормон, — с такой быстротою старая дева гналась за своей добычей. Шорник с угла улицы Порт де Сеэз, набравшись смелости, явился якобы узнать, не повреждена ли таратайка мадемуазель Кормон, а на самом деле — выведать, не пала ли Пенелопа. От верхнего конца улицы Сен-Блез до нижнего конца улицы дю Беркай стало известно, что благодаря попечению Жаклена Пенелопа, эта безгласная жертва страстей своей госпожи, еще жива, но, кажется, захворала. По мнению тех, кто жил на Бретонской дороге, виконт де Труавиль был младшим сыном в семействе, без гроша за душой, ибо владения в Пéрше принадлежали маркизу де Труавилю, пэру Франции, отцу двоих детей. Для неимущего эмигранта этот брак был бы большим счастьем, да и для мадемуазель Кормон виконт был подходящим женихом; аристократия, жившая по Бретонской дороге, одобряла этот брак: старая дева не могла бы лучше употребить свое состояние. Но в глазах буржуазии виконт де Труавиль был русским генералом, который сражался против Франции и возвратился с огромным богатством, нажитым при санкт-петербургском дворе; это, мол, был иностранец, один из союзников, ненавистных либералам. Аббат де Спонд был, мол, тайным посредником в этом браке. Все, кто был вхож к мадемуазель Кормон без особых приглашений, решили во что бы то ни стало побывать у нее вечером. Среди этого общегородского переполоха, почти вытеснившего из памяти алансонцев Сюзанну, мадемуазель Кормон была, конечно, взволнована больше всех; она испытывала совсем новые чувства. Оглядывая свою гостиную, свой будуар, кабинет, столовую, она была охвачена жестоким опасением. Какой-то злой дух с насмешкой указывал ей на эту старинную роскошь; прекрасные вещи, которыми она с детства восхищалась, были взяты под сомнение, признаны старомодными. Короче говоря, она испытывала страх, который овладевает писателями, когда они читают свое творение, на их взгляд верх совершенства, какому-нибудь придирчивому или пресыщенному критику: оригинальные положения выглядят избитыми; наиболее изящные, тщательно отделанные обороты оказываются вдруг неясными или нескладными; образы нелепы и противоречивы, надуманность бросается в глаза. Так и бедная девушка трепетала, представляя себе презрительную усмешку на устах г-на де Труавиля при виде этой гостиной в епископальном духе; она страшилась поймать холодный взгляд, брошенный на эту старинную столовую; наконец, она боялась, как бы рама не старила картину, — что если все эти древности бросят и на нее свой отсвет? От такого вопроса, заданного самой себе, ее мороз подирал по коже. В это время она бы отдала четверть своих сбережений за то, чтоб возможно было в одну минуту, одним мановением волшебного жезла, преобразить весь дом. И, право, каким же фанфароном должен быть тот генерал, которого не пробирает дрожь накануне битвы! Бедная девушка чувствовала себя между Аустерлицем и Ватерлоо.

— Виконтесса де Труавиль, — твердила она мысленно, — прекрасное имя! По крайней мере наше богатство перешло бы к хорошему роду.

Она была во власти возбуждения, которое заставляло дрожать тончайшие разветвления ее нервов, столь давно затопленные жиром. Вся ее кровь, подхлестываемая надеждой, была в движении. Она