взглядах, которыми они обменялись.
— Для полноты счастья, — сказала мадемуазель Арманда, — вам нужно было бы обзавестись детьми, хорошеньким мальчиком вроде моего племянника...
На глазах г-жи дю Букье навернулись слезы.
— Я слышал, что вы всему виной. Говорят, вы боялись беременности? — сказал шевалье.
— Я?! — простодушно воскликнула она. — Да я бы заплатила за ребенка ста годами адских мучений!
Вокруг ловко поставленного вопроса завязался оживленный спор, направляемый с исключительным тактом виконтессой де Труавиль и старой маркизой де Катеран, которые так обошли бедную г-жу дю Букье, что она, сама того не подозревая, выдала свою супружескую тайну. Мадемуазель Арманда, взяв под руку шевалье, удалилась, предоставив трем женщинам толковать о браке. И тут у г-жи дю Букье открылись глаза на тысячи разочарований ее замужней жизни; а так как она по-прежнему оставалась
«Лицу, которое докажет существование господина де Помбретона до, во время и после эмиграции, будет вручен чек на тысячу франков ренты».
Несмотря на то, что, в сущности, брак г-жи дю Букье можно было считать мнимым, она находила в нем некоторые преимущества: все-таки куда приятнее было заботиться о самом замечательном человеке в городе, нежели жить одиноко. Уж лучше дю Букье, чем собаки, кошки и канарейки, которых обожают старые девы; он относился к жене более искренне и менее расчетливо, чем слуги, духовник и всякие охотники за наследствами. Позднее она узрела в своем супруге орудие божьего гнева, ибо признала неизмеримо грешными все свои помыслы о замужестве; она считала, что понесла заслуженную кару за горе, причиненное г-же Грансон, и за преждевременную кончину дядюшки. Послушная той религии, что предписывает лобызать карающую лозу, она превозносила своего мужа, она одобряла его перед всеми; но на исповеди или вечером на молитве она не раз плакала, прося бога простить отступничество мужа, который говорил обратное тому, что думал, который желал погибели аристократам и церкви — двум святыням дома Кормон. Хотя все ее чувства были поруганы и принесены в жертву, она, понуждаемая долгом радеть о благополучии супруга, оберегала его ото всего, что могло бы ему повредить, и была привязана к нему непостижимой любовью, вероятно, порожденной привычкой, так что вся ее жизнь была сплошным противоречием. Она вышла замуж за человека, чей образ действий и мыслей был ей ненавистен, но о котором она должна была заботиться со всей положенной нежностью. Она чувствовала себя на седьмом небе каждый раз, когда дю Букье лакомился ее вареньем или находил обед вкусным; она следила, чтобы исполнялись его малейшие прихоти. Если он оставлял на столе бандероль, сорванную с газеты, г-жа дю Букье не выбрасывала ее и говорила слуге: «Оставьте, Ренэ, барин не зря положил ее здесь». Уезжал он — она хлопотала о его плаще и белье; в своих заботах о его материальном благополучии она была до мелочности предусмотрительна. Если он отправлялся в Пребоде, она уже накануне все поглядывала на барометр, чтобы узнать, благоприятна ли будет погода. Она засматривала ему в глаза, чтобы узнать, чего ему хочется, подобно собаке, которая и во сне видит и слышит своего хозяина. Когда же случалось, что толстяк дю Букье, покоренный этой любовью, по чувству долга обнимал супругу за талию и, целуя в лоб, приговаривал: «Славная ты женушка!» — слезы радости выступали на глазах бедного создания. По всей вероятности, дю Букье считал своей обязанностью подобные знаки благосклонности, доставлявшие ему благоговение Розы-Марии-Виктории, ибо даже католическая добродетель не принуждает до такой степени скрывать свои взгляды, как приходилось это делать г-же дю Букье. Однако часто язык отнимался у этой святой женщины, когда она слышала у себя в доме злобные речи людей, маскировавшихся под монархистов-конституционалистов. Она трепетала, предвидя гибель церкви, от времени до времени она отваживалась вставить какое-нибудь глупое слово или замечание, которое дю Букье пресекал одним взглядом. От такой жизни, раздираемой противоречиями, г-жа дю Букье дошла в конце концов до полной одури и решила, что проще и достойнее запрятать подальше свои мнения и ничем их не проявлять, ограничиваясь бессловесным прозябанием. Тогда у нее появилась рабская покорность, она считала, что сам бог велит сносить то приниженное состояние, в какое муж поверг ее. Она исполняла волю супруга неукоснительно и без малейшего ропота. С той поры эта робкая овца шла по пути, указанному ей пастырем; она не покидала лона церкви и стала строжайшим образом выполнять все церковные обряды, не помышляя ни о сатане, ни о соблазнах его, ни о деяниях его. Итак, она представляла собой сочетание чистейших христианских добродетелей, и дю Букье безусловно стал одним из счастливейших мужей во всем королевстве Франции и Наварры.
— Она останется дурой до последнего своего вздоха, — безжалостно сказал отставной чиновник опекунского совета, который, однако же, обедал у г-жи дю Букье два раза в неделю.
Как это ни странно, но наша повесть была бы далеко не полна, если бы мы не упомянули здесь о том, что со смертью матери Сюзанны совпала смерть шевалье де Валуа. Шевалье умер вместе с монархией в августе 1830 года. Он отправился в Нонанкур, где присоединился к свите короля Карла X и благоговейно сопровождал его до Шербура вместе с Труавилями, Катеранами, д'Эгриньонами, Верней и прочими. Старый дворянин взял с собой пятьдесят тысяч франков — сумма, какую составляли его сбережения и стоимость ренты; он вручил эти деньги одному из верных друзей своих монархов для передачи королю, мотивируя свой поступок близостью смерти, а также тем, что эта сумма получена им милостями его величества и что, наконец, деньги последнего де Валуа принадлежат короне. Неизвестно, было ли сломлено его пылким усердием упорство Бурбона, который покидал Францию, свое прекрасное королевство, не захватив с собой ни гроша, и которого должна была тронуть беззаветная преданность шевалье, — но доподлинно известно, что Цезарине, единственной законной наследнице г-на де Валуа, едва осталось шестьсот франков ренты. Шевалье вернулся в Алансон, жестоко разбитый и горем и усталостью, и скончался тогда, когда Карл X вступил на чужую землю.
Госпожа дю Валь-Нобль и ее покровитель, боявшийся в то время мести либеральной партии, рады были воспользоваться предлогом, чтобы тайком уехать в деревню, где умерла мать Сюзанны. При распродаже с молотка имущества покойного шевалье де Валуа Сюзанна, желая получить на память о своем первом и добром друге его табакерку, набила ей огромную цену — тысячу франков. Впрочем, портрет княгини Горицы сам по себе стоил этих денег. Два года спустя один молодой щеголь, коллекционировавший красивые табакерки прошлого века, выпросил у Сюзанны табакерку покойного шевалье, прельстившись великолепной отделкой вещицы. И вот драгоценная безделушка, наперсница самой прекрасной на свете любви, отрада всей старости шевалье, выставлена ныне напоказ в своего рода частном музее. Если мертвым ведомо, что творится после их смерти, то у шевалье, должно быть, покраснела вся левая сторона головы.
Если бы эта история достигла только одной цели — внушить обладателям благоговейно почитаемых реликвий священный трепет и призвать их делать приписки к завещанию, чтобы твердо определять судьбы этих драгоценных сувениров минувшего счастья, передавая их в дружеские руки, — она и то уже оказала бы громадную услугу рыцарственной и влюбленной части публики, но в ней содержится гораздо более возвышенная мораль... Не доказывает ли она необходимость новой системы воспитания? Не взывает ли она к просвещенному содействию министров народного образования, которым следовало бы создать кафедры антропологии — науки, в которой Германия опережает нас? Современные мифы поняты еще меньше, чем
