Каждое прикосновение возбуждало ее: такой он горячий, а будет холодным, как лед; так вздрагивает его тело — и таким бездыханным станет.
Она больше не думала о том, почему все это должно случиться. Она больше не думала о себе. Одна лишь картина смерти стояла перед ней, все время она видела только одно: его — недвижимого и безгласного.
И, словно безумец, повинующийся тайной мании, она стала лукавой и хитрой. Словно морфинист, стремящийся любой ценой удовлетворить свою порочную страсть, она сделалась изощренной и ловкой.
Она обрела упорство маньяка, чьи мысли сосредоточены лишь на одном.
Теперь она сама искала общества Фрица, которого долго сторонилась.
После репетиции она продолжала упражняться одна. Она перевела все трюки с нижних трапеций на верхние, под самый купол. Сверху она окликала Фрица, задерживала его в манеже расспросами, заискивающе добивалась его советов, как ученица — указаний учителя.
Там, вверху, под куполом, она не знала удержу. Она играла со смертью, заражая его своим безрассудством.
Она подмечала робость, которую он тщетно старался скрыть. Отваживаясь на самые невероятные трюки, она кричала ему:
— Покажем, на что мы способны: неужто мы позволим кому-то нас превзойти!
Она распаляла его. Он давал ей советы. Затем по раскачивающимся канатам взбирался к ней: туда, под купол.
Она порхала у него на глазах между позвякивающими трапециями. Перелетала от одной трапеции к другой над зияющим провалом арены.
И, подчиняясь какой-то непреоборимой власти, подхлестываемый ее криками, он полетел за ней. Будто какая-то неистовая сила вселилась в ее исступленно напрягшееся тело. Он же, казалось, из последних сил вел последний жизненный поединок.
Она кричала:
— Ca va! Ca va!
Он ринулся вперед и поймал трапецию:
— Ca val Ca va!
Артисты, сновавшие взад-вперед по манежу, останавливались посмотреть на них.
Он распалялся все больше и больше. Теперь он уже не уступал ей в отваге. Она летала от одной трапеции к другой, исступленно, с развевающимися волосами, словно указывая ему путь.
Они встречались в воздухе и сцеплялись. Ледяной холод шел от нее: казалось, две мраморные руки обвивают его горячее, трепетное тело.
Она закончила тренировку, но он продолжал работать. Сжавшись в комок, сидела она на трапеции, подзадоривая его глухими возгласами, похожими на рычанье, наблюдая за ним из мрака.
Застонав, Фриц на лету ухватился за раскачивающийся канат и будто сорвался вниз, в темную пропасть.
Сидя на трапеции, Эмэ услышала, как он упал в сетку. Затем раздались его шаги —шаги, которые вскоре заглохли.
Было совсем темно. Только с купола слабо струился свет. Огромное здание цирка сковала тишина.
Сжавшись в комок, Эмэ все так же сидела на трапеции между сеткой и раскачивающимися под куполом канатами. Затем она встала. Еле слышно зазвенели металлические петли трапеций, зашуршали веревки.
Кто-то приподнимал их, ощупывал.
Словно тень, копошилась Эмэ во мраке, усердно, будто какой-нибудь мастеровой.
Медные кнопки трапеций сверкали, как кошачьи зрачки.
Кругом стоял сплошной мрак.
Чуть слышно колыхались трапеции.
Кругом была тишина.
Долго возилась Эмэ под куполом цирка.
Наконец снизу, из тьмы манежа, донесся звонкий голос:
— Эмэ! Эмэ!
Это Фриц звал ее.
— Иду! — прозвучал ответ.
Эмэ ухватилась за канат. Медленно скользя вниз, она на мгновенье безмолвно повисла над Фрицем, дожидавшимся ее в манеже.
— Иду! — повторила она и спрыгнула к нему,
«Четырем чертям» назначили бенефис.
Наступил канун бенефиса; после вечернего представления публика расходилась по домам.
Адольф постучался в дверь к Эмэ и Луизе, и вчетвером они зашагали по проходу.
Никто из них не произнес ни слова, в ресторане они тихо сели за привычный столик. Принесли кружки с пивом, и они в молчании выпили его. Даже самое ничтожное движение,— если судить по тому, как Эмэ взяла кружку,— она выполняла теперь раздумчиво и не спеша, будто мысленно отмеряя все, любой пустяк.
В ресторане стоял шум. Биб и Боб праздновали именины, и стол их плотным кольцом окружили артисты.
Кто-то показывал фокусы, а клоун Трип вертел задом, изображая осла Риголо.
«Черти» оставались сидеть в своем углу.
Незаметно скрылись танцовщицы, стоявшие вдоль стен; их увели нетерпеливые кавалеры. В стороне за столом резались в карты агенты.
Клоуны продолжали шуметь. Один из них играл на свистульке, и ему вторили с полдюжины «уйди- уйди». Клоун Том вручил своему коллеге Бобу подарок — кочан капусты, обсыпанный табаком, и гости стали нюхать табак и чихать, и снова чихать, и опять чихать, и все так же визжали «уйди-уйди». Забравшись на стол, клоун Трип, вихляя задом, неутомимо изображал того же осла Риголо.
«Черти» все не уходили.
Вошел расклейщик афиш с банкой клея и сумкой в руках и наклеил на два фанерных щита программу завтрашнего спектакля. «Четыре черта» трижды упоминались в ней.
Адольф встал и, подойдя к афише, начал ее разглядывать. Он попросил одного из агентов перевести текст; тот вылез из-за картежного стола и начал медленно переводить Адольфу слова чужого языка, а Адольф слушал:
«Заверяем высокочтимую публику и всех наших доброжелателей, что на предстоящем спектакле мы превзойдем самих себя.
С почтительным приветом
«Четыре черта».
Адольф кивал, пристально изучая слово за словом в незнакомом тексте. Потом он возвратился к своему столу и, обернувшись к афише, удовлетворенно оглядел гигантские буквы.
— Красивый шрифт,— сказал он.
Луиза и Фриц тоже поднялись из-за стола и, подойдя к афише, долго ее разглядывали.
Визжали «уйди-уйди», словно добиваясь, чтобы у всех лопнули барабанные перепонки. Клоун Том музицировал, попеременно вставляя в свои непомерно широкие ноздри крошечные пищалки.
Эмэ тоже поднялась с места, и молча встала позади Луизы и Фрица, и агент снова прочитал и перевел им текст:
«С почтительным приветом
«Четыре черта».
Луиза расхохоталась — так насмешил ее чужой язык: вдвоем с Фрицем она стала паясничать, глумясь над буквами, над звуками, которые произносил агент, над всеми этими нелепыми словами, переиначивая на разные лады одну и ту же фразу: «С почтительным приветом...»
Это звучало так комично, что привлекло остальных, и теперь все сообща — клоуны, гимнасты и
