«Вальс любви». Все громче и громче пел Фриц. И вот она услышала слова:
Amour, amour,
Oh, bel oiseau,
Chante, chante,
Chante toujours...
Как весело он пел, как радостно. Каждый звук ранил душу Эмэ, и все же она не отходила от окна: песня заставила ее вспомнить всю их совместную жизнь.
Как хорошо она помнила все — как хорошо все запомнила с самого первого дня!
Луиза опять прикрикнула на нее, и она нехотя закрыла окно. Но спать не легла, тихонько примостившись в темном уголке.
III
До чего же явственно она видела их, Фрица и Адольфа, в тот самый первый день, когда их «принял» папаша Чекки...
Было утро, и Эмэ с Луизой еще лежали в постели.
Мальчики, ссутулясь, стояли в углу; несмотря на зим-< тою стужу, они были в коротких штанах, а Фриц к тому же в соломенной шляпе. Мальчиков раздели, и папаша Чекки начал их ощупывать, выворачивал им ноги и постукивал пальцами по груди, пока они не расплакались, а старуха, которая их привела, лишь молча жалась к стене, и на ее шляпе еле заметно подрагивали черные цветы.
Она не спрашивала ни о чем, только молча глядела на раздетых донага мальчиков, которых осматривал папаша Чекки...
Эмэ с Луизой тоже не спускали с них глаз. А папаша , Чекки все ощупывал новичков и бранился: на их лицах жили одни глаза, полные страха.
Наконец Чекки сказал, что берет их.
Старуха не проронила ни слова, не подошла к детям и не попрощалась с ними. Казалось, все то время, что она ждала у стены, тряся головой, от чего еле приметно подрагивали цветы на ее шляпе, она что-то искала — и не могла найти. Так она и вышла за порог, медленно, нерешительно, и дверь закрылась за ней.
Фриц закричал —протяжно, как кричат дети, словно его ударили ножом...
Потом оба вернулись в свой угол и уселись на полу, прижавшись подбородком к коленям и судорожно упершись в пол сцепленными руками. Так они и сидели, не произнося ни слова.
Папаша Чекки выставил их на кухню — чистить картошку. Затем он выгнал туда же Эмэ с Луизой. Все четверо молча расселись вокруг ведра.
Луиза спросила:
— Вы чьи?
Но мальчики не ответили. Они еще плотнее сжали губы и опустили глаза.
Чуть позже Эмэ прошептала:
— А мама ваша где?
Но они по-прежнему не отвечали — только грудь у обоих ходила ходуном, словно они тихо всхлипывали про себя. Слышно было лишь, как падают в воду очищенные картофелины.
— Она что, умерла? — прошептала Луиза.
Но мальчики и тут не ответили, и девочки поначалу лишь робко переводили взгляд с одного на другого, потом вдруг неслышно заплакала Эмэ, за ней — Луиза, и так они обе сидели и плакали.
На другой день братьев «пустили в работу».
Их выучили «китайскому» и «крестьянскому» танцам. Спустя три недели дети уже выступали вчетвером.
Они парами дожидались выхода за кулисами: Эмэ с Фрицем, Луиза с Адольфом. Они стояли, напряженно уставившись в одну точку, пугливо облизывая пересохшие губы, и прислушивались к музыке оркестра.
— Одерни камзол,— шептала Эмэ, которой от волнения не стоялось на месте, и тут же сама одергивала на Фрице криво сидевший камзол.
— Commencez! [Начинайте (франц.)] — раздавался из-за первой кулисы приказ дядюшки Чекки. Занавес подняли, пора было на выход.
Дети не видели ни огней рампы, ни публики.
Испуганно улыбаясь, выполняли они заученные па, отсчитывая про себя такт и шевеля губами. Они не спускали глаз с папаши Чекки, притопывавшего ногами за первой кулисой.
— Налево! — шептала Эмэ Фрицу, который вечно все путал: она тряслась от страха и за себя и за него, и ей приходилось запоминать все па за двоих.
Дети' походили на восковые фигурки, танцующие на крышках шарманок.
Публика хлопала и без конца вызывала их. На сцену летели апельсины. Дети поднимали их и благодарно улыбались: потом они отдавали апельсины папаше Чекки, и тот по ночам заедал ими коньяк, сидя за картами с агентом Уотсоном.
Целые ночи напролет папаша Чекки у себя дома дулся в карты с этим агентом.
Когда игроки ссорились, дети просыпались и широко раскрытыми глазами глядели на них со своих кроватей, но, смертельно усталые, всякий раз засыпали снова.
Шло время.
Труппа Чекки перебралась в цирк, и всех четверых детей стали учить ремеслу.
Репетиции начинались в половине девятого. Стуча от холода зубами, дети переодевались и приступали к упражнениям в полутемном цирке. Луиза с Эмэ ходили по канату, балансируя с помощью двух флажков, а папаша Чекки, сидя верхом на барьере, отдавал приказания.
Затем выводили коня, и Фриц разучивал жокейский номер.
Вооружившись длинным кнутом, папаша Чекки командовал. В тот день Фриц прыгал много раз. Номер не получался. Сначала Фриц упал, ударившись о барьер. В другой раз его толкнула лошадь. Кнут со свистом взвивался вверх и хлестал мальчика по ногам: на них вспыхнули длинные багровые полосы.
Папаша Чекки продолжал командовать. Подавляя слезы, мальчик прыгал снова и снова.
Но ему не удалось вскочить на лошадь, и он опять упал.
Застарелые рубцы на его теле открылись и стали кровоточить, и на ветхом трико проступили пятна.
А папаша Чекки все кричал:
— Encore! Encore! [Еще! Еще! (франц.)]
Запыхавшись, судорожно всхлипывая, так что он едва успевал вздохнуть, Фриц с искаженным от боли лицом прыгал снова и снова.
Кнут настигал его, и мальчик твердил в отчаянии:
— Не могу! — Но его заставляли снова и снова вскакивать на коня.
И опять папаша Чекки свирепо хлестнул лошадь, и та понеслась вскачь, унося рыдающего мальчугана, ко-торый уже не помнил себя от боли.
— Не могу больше! — в муке простонал он.
За этой сценой молча наблюдали артисты, стоявшие в партере и в ложах.
— Encore! — крикнул Чекки, и Фриц снова прыгнул.
Забившись в уголок ложи, бледная, с побелевшими губами, Эмэ со страхом и злостью следила за тем, что происходило в манеже.
Папаша Чекки не унимался. Час прошел, еще четверть часа. Тело Фрица превратилось в сплошную рану. И опять он упал, и еще, и еще, и, корчась от боли, бился ногами о песок, и снова падал.
Нет, прыжок больше не получался. И Чекки прогнал Фрица с манежа, послав ему вдогонку грубое ругательство.
Эмэ выбежала из ложи: стеная от боли, Фриц, словно раненый зверь, укрылся за штабелем обручей. Задыхаясь, сжимая кулаки, он изрыгал отчаянные проклятия— весь набор бранных уличных слов и ругательств, подслушанных в конюшне.
