по вечерам не проводилась, и офицеры военной полиции не прочесывали палубы с целью убедиться, что из под каждого одеяла выглядывает лишь одна пара ног. Поскольку на многих судах прибыли женщины и юноши, готовые бесплатно или за малую толику серебра отблагодарить солдат-победителей, армия не испытывала недостатка в любовных утехах. Квартирмейстеры по-прежнему выдавали пайки, но если человек предпочитал питаться в другом месте, получив приглашение от благодарных граждан, это не имело особенного значения.
Я не обращал внимания на распущенность и веселье, царившие вокруг. Мне хотелось только одного: вернуться домой, к Маран. По крайней мере, ее письма снова стали прибывать регулярно. Она писала по одному, иногда по два раза в день, и с каждой почтой я получал очередное надушенное свидетельство ее любви.
Однако вскоре я стряхнул с себя оцепенение и задался вопросом о том, что произойдет, когда мы прибудем в Никею. Что предпримет Тенедос?
Его первый шаг был угрожающим – для Совета Десяти. Когда корабли нашего флота миновали дельту, Тенедос разослал на все корабли секретное распоряжение о том, что войска будут высаживаться на берег не в Никее, а у крошечной рыбачьей деревеньки под названием Юргон, выше по течению от столицы. Там мы встанем лагерем и не войдем в Никею до «соответствующих распоряжений». Было ясно, что Провидец намеревался сохранить армию единой и использовать ее в качестве угрозы против Совета.
Солдаты не глупы, и к этому времени почти все понимали, что происходит нечто странное, что между Тенедосом и Советом Десяти возник конфликт. Некоторые горячие головы заявляли, что раз уж дело дошло до этого, то Никея может послужить заменой Полиситтарии: там тоже есть что грабить.
Мы поставили укрепленный лагерь и занялись пополнением запасов обмундирования, оружия и продовольствия. Прибыли новобранцы, и Тенедос распорядился создать временные полки, заверив, что через короткое время им разрешат вступить в регулярную армию... но не сейчас. Провидец не хотел разбавлять водой боевой пыл своих ветеранов.
Толпы никейцев высыпали из города, чтобы приветствовать нас, но были встречены часовыми, которые вежливо объясняли, что в настоящий момент никому нельзя войти в лагерь.
Однако были исключения.
Как-то вечером после напряженного рабочего дня я подъехал к своей палатке и обнаружил Карьяна, ожидавшего меня. Он выглядел необычайно довольным собой, и я с подозрением осведомился, в чем дело. Он широко улыбнулся и ответил, что ничего особенного, но не желаю ли я искупаться, прежде чем отправиться в офицерскую столовую? А может быть, мне принести ужин в палатку?
Я нахмурился – вообще-то затворничество не в моем характере. Передав Карьяну свой пояс с оружием, я сказал ему, что приду к ужину через час, после того как вымоюсь и переоденусь.
Потом я вошел в свою палатку.
Маран быстро встала со стула, на котором она ждала меня. На ней была лишь тонкая белая рубашка с вышитыми голубыми цветами и юбку того же цвета с разрезом до середины бедра. Она была босой.
На колышке деревянной рамы, которую я использовал как вешалку, висел ее костюм для верховой езды.
– Добро пожаловать домой, муж мой, – прошептала она, не глядя на меня.
Я застыл. Как долго я мечтал об этом моменте... и вот он наконец настал.
Маран подняла голову.
– Мне... мне очень стыдно, – сказала она. – За то, что я сделала.
На ее лице снова появилось выражение ребенка, ожидающего наказания. Когда ко мне вернулась способность двигаться, я сделал шаг вперед и взял ее за руки.
– Маран, – сказал я. – Ты не сделала ничего плохого. Ни до, ни после моего отъезда. Никогда. И я люблю тебя.
Я увидел слезы в ее глазах.
– Подожди, – прошептала она. – Сними свой китель.
Я расстегнул китель и стряхнул его с плеч. Маран подошла ближе, провела пальцами по моему перевязанному предплечью и поморщилась. Потом она поцеловала мою грудь через рубашку.
– Я забыла, как сладко ты пахнешь, когда потеешь, – сказала она и подняла голову.
Мы поцеловались. Я ощутил слабый цветочный аромат, исходивший от нее, и кровь молотом застучала у меня в висках. Обняв свою жену, я почувствовал тепло ее тела под тонкой тканью. Потом я слегка отодвинул ее от себя.
– Маран, окажи мне одну услугу. Я не хочу, чтобы ты считала меня судьей, который решает, что тебе можно делать, а что нельзя. Я твой партнер, а не твой хозяин. Черт возьми, в своей жизни я уже наломал достаточно дров! Я всего лишь человек, и ожидаю от других снисходительности к себе, поэтому будет лучше, если я дам тебе такое же право, ладно? Пожалуйста, перестань винить себя.
Она посмотрела на меня и уткнулась головой мне в плечо. Ее слезы намочили мне рубашку.
– В чем дело?
– Ни в чем, – пробормотала Маран. – Я просто... наверное, я никогда не думала, что у меня есть право быть счастливой. Какое-то время я была счастлива, и я чувствовала себя так, словно меня наказали.
– За счастье?
Она кивнула.
– Тебе кто-нибудь говорил, какой дурочкой ты иногда бываешь?
– Да, – она снова кивнула.
– И разве никто не говорил, что ты вовсе не обязана плакать, когда твой муж приходит домой с войны?
