пригодных только для езды по ровным городским улицам. С отвалившимися колесами и лопнувшими рессорами они теперь валялись в кюветах, распотрошенные и по большей части сожженные.
Обочины были усеяны самыми странными предметами. Я видел разбитую арфу, мраморное изваяние какого-то божества, для перевозки которого требовалась целая телега, женское белье из тончайшего шелка, висящее на ветках высокого дерева, словно заброшенное туда расшалившимся гигантом, огромные картины, исполосованные саблями, несколько сотен книг в одинаковых переплетах из красной кожи, сваленные в грязь. И, после первого же дня пути, трупы.
Свальбард и Курти, превратившись в плотников, соорудили в одном из наших экипажей скамьи, раскладывающиеся в кровати, так что мы с Алегрией были защищены от сырости. Где-то после полуночи меня разбудили. Мы с Алегрией спали полностью одетыми, поэтому мне достаточно было только натянуть сапоги и опоясаться портупеей.
Домициус Биканер, командир 17-го Уланского полка, разместил свой штаб в просторном шатре. Вместе с ним там находился самый страшно изуродованный и оборванный человек, какого я только имел несчастье видеть. У него была ампутирована рука, и промокшие от крови бинты почернели. Пол шатра, устланный соломой, был забрызган кровью. На несчастном остались только грязная рваная рубаха и штаны; несмотря на непогоду, он был босиком. Как выяснилось, этот сержант гвардии был тяжело ранен в стычке с негаретами. Хирурги не смогли спасти его руку и были вынуждены ее ампутировать. Выздоровление затянулось, и сержант остался в одном из лазаретов, устроенных в бывшем храме.
По его словам, он дремал, временами проваливаясь в беспамятство, как вдруг услышал странный звук, нечто среднее между шипением змеи и завыванием ветра. Открыв глаза, сержант увидел темно-серое, почти черное облако, заплывающее в палату.
– Время от времени туман словно сгущался, – запинаясь, произнес он, – и, клянусь, я видел глаза, сверлящие меня насквозь. Я притворился мертвым. А что еще мне было делать?
– Что было дальше? – спросил Биканер.
То, что последовало дальше, оказалось гораздо страшнее. В лазарет ворвались с полсотни мужчин и женщин, одетых в лохмотья. Почти все были пьяны. Все были вооружены – кто брошенным или сломанным оружием армейского образца, кто первым, что подвернулось под руку: серпом, длинным ножом, заточенной лопатой. Толпа бушевала в безумной ярости.
– Они начали убивать всех подряд, – прошептал сержант. – Один врач попытался их остановить, но его буквально разрезали пополам. Ублюдки переходили от койки к койке, со смехом расправляясь с ранеными. Пощады не было никому, как бы их ни просили. Они перебили всех до одного. Я остался жив только потому, что рядом со мной было окно на улицу. Разбив стекло, я выпрыгнул вниз. Там тоже было полно этих ублюдков, но я, хвала Исе, приземлился на ноги и пустился бежать.
За мной бросились в погоню, но мне каким-то образом удалось от них оторваться. Из ампутированной руки хлестала кровь, но я бежал что есть сил, решив, что лучше умереть где-нибудь в канаве, чем остаться. Два-три раза я опять видел черный туман с глазами. Тогда я падал на землю и притворялся мертвым, и эта дрянь пролетала мимо. Не знаю, сэр, по-моему, этот туман руководил теми подонками или просто наблюдал за происходящим. Не могу сказать. Не знаю.
Посмотрев на свою разодранную одежду, промокшую насквозь от крови, несчастный покачнулся.
– Я бежал... очень долго. Но мне нужно было добраться до безопасного места. Сейчас ведь мне больше ничто не угрожает, правда?
С надеждой посмотрев на меня, сержант вдруг закатил глаза и начал падать, и я едва успел его подхватить.
Вызвав врача, мы попросили его заняться сержантом и сделать для этого героя все возможное.
– Что сталось с теми, кто остался в Джарре? – спросил Биканер.
Я промолчал.
– Я так и думал, – сказал он. – Пойду распоряжусь, чтобы часовые были начеку. Как только рассветет, мы трогаемся в путь.
Сержант умер утром, когда мы сворачивали лагерь.
К середине следующего дня мы дошли до постоялого двора, где однажды мы с Алегрией чуть было впервые не познали близость любви. Теперь на его месте дымились обугленные развалины.
– Я очень признателен нашим боевым товарищам, идущим впереди, – пробурчал Свальбард. – Как они заботятся о тех, кто идет следом за ними! Трибун, как вы думаете, нам всю дорогу придется видеть только лошадиные крупы и руины?
Я натянуто рассмеялся, и мы двинулись дальше, медленно, очень медленно. Обернувшись на наш экипаж, я увидел, что Алегрия не может оторвать глаз от того, что осталось от постоялого двора. Наши взгляды встретились, и она печально улыбнулась.
Прошло совсем немного времени, и однообразные дни отступления слились в одну бесконечную череду. Дождь, грязь, слякоть; брошенные разбитые повозки, трупы. Мы шли по выжженной земле, местам недавнего крестьянского восстания; поживиться было совсем нечем. Негареты и партизаны тревожили нас постоянно, совершая стремительные набеги, угоняя одну-две повозки и убивая всех, кто был рядом. После этого они скрывались в ближайшем лесу, прежде чем наша кавалерия успевала нанести ответный удар.
Лошади околевали еще быстрее, чем во время наступления; вдоль дороги все чаще и чаще попадались брошенные седла. Павших животных свежевали, и их мясо помогало всадникам продержаться еще пару дней.
В который раз я радовался, что в свое время буквально вколачивал в каждого кавалериста, находящегося у меня в подчинении: в первую очередь думай о своем коне и лишь потом о себе самом. Конечно, лошади дохли и в моих полках, но значительно реже, чем у других, менее заботливых солдат.
На самом краю этой страшной зоны опустошения, по которой мы двигались, стояла деревушка, запомнившаяся мне, когда мы еще ехали с посольством в Джарру. Теперь от нее остались лишь обугленные остовы домов. Неподалеку находилась одна ферма, и я попросил домициуса Биканера с эскадроном улан проводить меня туда. Как это ни странно, ферма уцелела и, больше того, похоже, вообще нисколько не пострадала. Во внутреннем дворике мы обнаружили десять трупов.
Один из них принадлежал угрюмому крестьянину, утверждавшему, что эмблема над воротами в виде
