подозрения относительно его неожиданного отлета.
На паспортном контроле он вручил свои документы прапорщику пограничных войск – плотному человеку в форме, с привычно нахмуренным лицом и подозрительным взглядом. Тот не спеша просматривал его бумаги, задумчиво слюня палец и переворачивая страницы. Тщательно сверив паспорт с бланком советской въездной визы, он бросил на Гримальди долгий, недоверчивый взгляд.
На раскрытый паспорт упала чья-то тень, и Гримальди обернулся.
Злобные черные глаза, скрытые густыми бровями, глядели на него в упор с узкого, бескровного лица. Резко очерченная челюсть и агрессивно выпяченный подбородок выдавали безжалостность и силу характера, и все же это было красивое молодое лицо, чья привлекательность подчеркивалась мягкими, чуть вьющимися русыми волосами, прямым носом и изящными, красиво очерченными губами, которые алели на гладкой, словно восковой коже. Нахмуренный лоб и чувственный рот свидетельствовали о каких-то глубоких внутренних переживаниях.
Странный контраст этого лица заставил Гримальди вспомнить Робеспьера или Дзержинского. Оба были пламенными революционерами, фанатиками идеи, настолько посвятившие себя борьбе за свободу своего народа, что ради достижения цели без колебаний рубили этому народу головы.
Дмитрий Морозов мало изменился с момента их последней встречи четыре года назад в Большом театре, только тогда он был коротко острижен и плохо одет. Теперь же Морозов был одет в пепельно-серый шерстяной костюм западного производства, который сидел на его спортивной фигуре почти безупречно. Одеяние его дополняли голубая рубашка и узкий полосатый галстук.
Морозов посмотрел на офицера за столиком паспортного контроля.
– Чарльз Сент-Клер, канадец, – пояснил пограничник офицеру в штатском.
Гримальди почувствовал, как по спине его пробежал холодок. Морозов протянул руку за его паспортом и поднес к глазам, а Гримальди украдкой огляделся, пытаясь увидеть подручных Морозова. Он знал, что офицеры КГБ не гоняются за своими жертвами в одиночку, где-то поблизости должна была быть группа захвата. Вот и они – он увидел четырех мужчин в одинаковых плащах и шляпах, сгрудившихся у пропускного пункта таможни. Мужчины курили, негромко переговариваясь.
Гримальди почувствовал, что его белье мгновенно промокло от пота и холодные щекочущие струйки потекли по спине. Морозов решил поиграть с ним в “кошки-мышки”. Вот сейчас он вежливо попросит пройти в соседнюю комнату под каким-нибудь формальным предлогом. Там, вдали от любопытных глаз, его тихо арестуют, и закрытая машина с затемненными стеклами отвезет его на Лубянку, где его уже дожидаются в своем мрачном подземном царстве дознаватели КГБ. С Калининым они, наверное, уже закончили.
Морозов задумчиво перелистал его паспорт, затем поднял голову, изучая лицо Гримальди. Выражение его лица не изменилось, однако на дне его глубоко посаженных глаз бурлил настоящий океан ненависти. Кивнув, он наклонился вперед, возвращая паспорт офицеру паспортного контроля. Он отпускал его! Гримальди во все глаза уставился на пограничника, который оттиснул на его документах печать и повернулся к следующему пассажиру.
Гримальди чувствовал, как взгляд Морозова впивается в его спину, однако справился с собой и не обернулся. Он опасался какого-нибудь трюка. Глядя прямо перед собой, он вошел в зал ожидания и прямиком проследовал к выходу. Вокруг было полным-полно людей в форме, вооруженных пистолетами, и все, казалось, смотрят на него одного. Мысленно Гримальди смерил расстояние до выхода. Осталось двадцать шагов, десять, пять...
– Мосье Сент-Клер!
Гримальди вздрогнул. Догнавший его голос был твердым, уверенным. Он не выдержал и обернулся. Морозов смотрел на него, скрестив на груди руки. Лицо его ничего не выражало.
– Желаю вашей матушке скорейшего выздоровления, – сказал он.
Гримальди пришел в себя только после того, как опрокинул подряд три порции двойной водки, поданных костлявой стюардессой французской авиакомпании. За иллюминатором самолета расстилался серый ковер сплошной облачности, которую их самолет только что пронзил, набирая высоту. За облаками их встретило солнечное, голубое небо. Только теперь Гримальди почувствовал себя в безопасности, вне пределов досягаемости Морозова и его людей.
Он чувствовал жгучую ненависть к черноглазому мерзавцу, который так унизил его несколько минут назад, проделав это исключительно ради своего удовольствия. Гримальди готов был поклясться, что Морозову доставило огромное наслаждение сделать так, чтобы дневной свет померк перед глазами Гримальди. Никто никогда так не унижал его. Русский ублюдок чуть было не заставил его наложить в штаны, намеренно выставив на посмешище своих людей. “Ну, погоди, Морозов, – подумал Гримальди. – Мы встретимся еще раз, и настанет твой черед грызть землю”.
Прошлым вечером, читая послание Калинина, и на протяжении всей последующей ночи Гримальди строил планы мщения. Теперь мысль о мести превратилась в навязчивую идею, охватившую его тело и разум. Он хотел отомстить не только за то, что Морозов сделал с ним и с Олегом; Гримальди не мог простить ему и крушения своей карьеры. Думая о собеседовании, на которое его призовут в Лэнгли не позднее завтрашнего утра, Гримальди только беспомощно стискивал зубы. Эксперты конторы были безжалостными и подозрительными до жестокости, и ему придется молча сносить все их оскорбительные инсинуации Кто-нибудь обязательно спросит, в самом ли деле необходимо было столь поспешное бегство, не поторопился ли он.
– Может быть, можно было еще что-то сделать, чтобы спасти Панаму – ценного агента? – спросит другой человек, а третий подхватит:
– Может быть, он бы вышел на контакт через двадцать четыре часа, как было условлено? Серьезно ли вы подумали, прежде чем принять решение? Как удалось вам спастись, если Морозов и его люди шли по вашим следам?
Даже если ему удастся благополучно пройти через все это, его поспешное бегство серьезно запятнает его репутацию. Слухи будут опережать его, куда бы он ни направлялся, подобно слухам о неизлечимой болезни. Почему он оставался в Москве так долго, спросят его официальные руководители фирмы в зале заседаний. Если бы он вернулся годом раньше, то операция была бы благополучно завершена, а ценный агент – спасен. Теперь же русские, даже имея самое общее представление о характере секретных документов, к которым имел доступ Панама, сумеют существенно уменьшить нанесенный им урон, а через два или три года все полученные через Калинина материалы не будут иметь вообще никакой ценности.
Гримальди необходимо срочно придумать что-то, чтобы доказать – он все еще может приносить пользу. Если он хотел не только уцелеть, но и поправить свои дела, он должен был предложить своим боссам что-то совершенно новое, что-то такое, что затмит его фиаско в Москве.
Между тем Гримальди не мог думать ни о чем другом, кроме как о Морозове. Морозов был сотрудником Тринадцатого отдела – самого секретного подразделения русской разведки. В Париже он появлялся под “крышей” работника Торгпредства. Если Гримальди придумает, как его можно уничтожить, он сможет убить одним выстрелом сразу двух зайцев: нанесет удар “Управлению мокрых дел” и сведет свои счеты с Морозовым.
Для этого он мог использовать Александра Гордона. Он преподнесет одного брата другому на серебряном подносе, а сам будет наблюдать за развитием событий из-за кулис, дергая в случае необходимости за нужную ниточку.
Да, это можно сделать... Гримальди расслабился настолько, что даже улыбнулся стюардессе, которая принесла ему еду. Перспектива мщения заставила его почувствовать себя много лучше.
“Это было очень похоже на охоту на росомаху, – размышлял Дмитрий. – Часами ты крадешься по следу, стараясь перехитрить чуткого, мохнатого хищника. И вот, когда ты наконец загнал его в угол, когда зверь полностью в твоей власти и ты уже поднял ружье... Стоит долю секунды промедлить, прежде чем спустить курок, и зверь мелькнет буквально между твоими ногами и спасется”.
Ему приходилось охотиться на росомах и волков в Сибири, куда он выезжал вместе с остальными “неприкасаемыми” для двухнедельных упражнений на выносливость. Он хорошо помнил затравленное выражение, появившееся в злобных глазах зверя. Росомаха вся тряслась от усталости и страха; низко припав к земле, она покорно дожидалась смерти. Тогда Дмитрий почувствовал, как ощущение собственной власти опьяняет его, словно наркотик; стоя в снегу, он предвкушал наслаждение от убийства. Стремясь растянуть удовольствие в ожидании этого момента, он не спешил стрелять, не желая, чтобы восхитительная
