Цензором. А что может быть страшнее цензора для сочинителя? Так что утверждение уважаемого рок- дилетанта Александра Николаевича Житинского о том, что 'Нина Барановская, придя в дом самодеятельного творчества, очень быстро стала своей', далеко от истины.
Хотя, конечно, что подразумевать под словом 'очень быстро'. Понадобилось больше года, чтобы рокеры перестали смотреть на меня как на потенциального врага. А 'своей' я вообще стала очень немногим. Рок-клуб никогда не был абсолютно однородной массой. Как и в любом другом достаточно многочисленном объединении, в нем были разные люди: и по уровню развития, и по степени одаренности, и по социальной принадлежности. Я и не скрываю, что с самого начала работы в ЛМДСТ я никогда не была беспристрастной в оценке тех или иных текстов, тех или иных групп. Я старалась быть объективной. Но у меня были свои 'любимчики'. В первую очередь Гребенщиков и Цой. Были и свои антипатии.
На чем основывались мои пристрастия? На неиссякаемом интересе к тайне человеческого таланта, на моем всегдашнем тяготении к личностям незаурядным, с искрой Божьей в сердце. С Витей Цоем мы никогда не были близкими друзьями, например. Но я всегда относилась к нему с огромной симпатией. И, конечно, старалась, чтобы тексты 'Кино' услышали люди.
Это не всегда удавалось. То же управление культуры нередко перечеркивало программы, уже разрешенные мной. К сожалению, я не была последней инстанцией в цепи разрешений-запрещений.
Но и я разрешала не все. Несмотря на легенды о моем крайнем либерализме, на моем столе лежала довольно объемистая папочка с надписью 'Незалитованные тексты'. Ее наполняли занудные, малограмотные, бездарные опусы.
Я знаю, были всегда сторонники позиции: надо разрешать все, а народ сам разберется, что талантливо, а что нет, сам решит, что стоит, а что не стоит слушать. Плоды такой позиции мы пожинаем сегодня, когда разрешается все. И когда экраны, репродукторы, сцены захлестывает волна такой беспросветной серости и пошлятины, что другой раз не хочется слушать вообще ничего, даже то немногое настоящее, что пока еще уцелело под всем этим натиском бездуховности и халтуры.
Но тогда времена были недемократичные. И своим правом запрещать я пользовалась иногда, чтобы поставить заслон махровой серости. И что интересно, авторы этих незалитованных невразумительных сочинений после наших с ними стычек на почве их крайнего непрофессионализма чувствовали себя чуть ли не героями: еще бы, их тексты 'круче', чем у всяких там Гребенщиковых, Кинчевых и Цоев, раз тем литуют, а этим нет. Так они рассуждали.
Надо сказать, Костя Кинчев поначалу вызывал у меня интерес, в первую очередь, как незаурядный актер и шоумен. Помню, как куратор клуба Наташа Веселова однажды обратилась ко мне:
– Я хочу с тобой посоветоваться. Тут приходил мой знакомый режиссер Валерий Огородников. Он ищет исполнителя на главную роль в фильме о рок-музыкантах. Как считаешь, кто из наших смог бы сыграть в кино?
Мы недолго обсуждали этот вопрос. Пришли к единодушному мнению: Костя Кинчев 'потянет'. И он действительно сыграл главную роль во 'Взломщике'.
Не то чтобы я отказывала в ту пору Кинчеву в поэтическом даре (мне, например, очень нравились его 'Экспериментатор', 'Мое поколение', 'Энергия'), не то чтобы музыка 'Алисы' казалась мне не заслуживающей внимания. Я отдавала Косте должное, понимала, что человек он, безусловно, талантливый. Но Кинчев эпохи создания альбома 'Энергия' не был 'моим' автором. Все его 'соковыжиматели', 'манекены', 'франкенштейны' и прочая нечисть не могли быть для меня хлебом духовным, вызывали, положим, интерес, но душу не затрагивали.
Как человек он в ту пору был мне более любопытен, чем как автор песен. Клуб был не только местом проведения концертов, но в полном смысле слова клубом, куда частенько захаживали рокеры попить кофейку и потрепаться в курилке ЛМДСТ о том, о сем.
Когда разговариваешь с человеком через казенный стол – это одно. А когда сталкиваешься с ним в прокуренных стенах сортирного предбанника, где и была расположена курилка ЛМДСТ, – совсем другое. Разговоры начинаются другие. В основном, конечно, говорили о музыке. Но нередко переходили и на другие темы. Помню, однажды максималист Миша Борзыкин, лидер группы 'Телевизор', в очередной раз 'обличая' 'Аквариум' и Бориса Гребенщикова, вдруг заявил:
– И вообще, что он с этим Христом лезет! У Христа полно противоречий. То призывает к смирению, то кричит: 'Не мир я вам принес, а меч'.
Ох, как я рассердилась! На Борзыкина рассердиться вообще было нетрудно. Он, честно говоря, не слишком тактичный человек. С возрастом, конечно, стал не то чтобы деликатнее, но слегка помягче. А в ту юную пору категоричность его не знала предела. При всей разнице во взглядах с небезызвестной Ниной Апександровной Андреевой, Борзыкин тоже из тех, кто не может 'поступиться принципами'. Он всегда заявлял о своей непримиримости к 'совку', но проводил свои принципы в жизнь вполне совковыми методами. Впрочем, все мы этим грешим.
Михаилу почему–то всегда казалась, что 'молодые группы' (к коим тогда относился и 'Телевизор') оттирают, что 'Аквариум', который был тогда на пике своей популярности, сплотил вокруг себя чуть ли не мафию, которая помогает ему удержаться наверху. В самиздатовских журналах-де восхваляют только 'Аквариум' с БГ, и отсюда его популярность. И совет клуба во все концерты 'пихает' только 'Аквариум'.
Простая мысль о том, что народ идет на 'Аквариум' сотнями, а потом и тысячами потому, что 'Аквариум' народу чем-то интересен, близок, необходим, так и не смогла уложиться в его революционно- непримиримой голове. Смысл жизни Миша Борзыкин искал в борьбе.
При его активном участии, помнится, была создана некая инициативная группа по расследованию протекционистской деятельности совета рок-клуба. Господи! Как это все теперь смешно! Пару лет тому назад Кинчев сказал однажды:
– Мишка Борзыкин – это наш рок-клубовский Ленин.
Впрочем, наш герой не Борзыкин. И я все это рассказываю к тому, что бороться для Борзыкина было потребностью, и в тот раз объектом нетерпимости стал сам Иисус Христос. И с позиций, так сказать, необольшевистских. Его реплика о противоречиях в учении Христа вполне была в духе антирелигиозной пропаганды. То есть: я сам, конечно, не читал, но, говорят, мура все это. А не читал – это без сомнений. Если бы читал сам, то не мог бы не заметить, что речь идет про 'меч уст моих', меч слова Христова.
– Ты сам-то читал Евангелие? – спросила я. – Или ты это в карманном справочнике атеиста почерпнул?
И тут меня поддержал Кинчев, чем и удивил. Я не помню точно, что именно он сказал, да это и неважно. Важно то, что он действительно был хорошо знаком с предметом разговора, и не по справочникам, не по 'забавному Евангелию' или 'Библии для верующих и неверующих' и прочей макулатуре. Борзыкин, насколько это возможно, стушевался.
Я так подробно рассказываю об этом эпизоде потому, что это был момент разрушения моего уже сложившегося представления о Косте. Я знала, что он далеко не мальчик из подворотни, что родился и вырос в интеллигентной профессорской семье. Знала, но до определенного времени воспринимала эту информацию (чего греха таить!) по принципу 'в семье не без урода'. Во всяком случае, он не производил на меня поначалу впечатления человека начитанного. И, тем более, интересующегося столь непростыми вопросами. Было бы преувеличением сказать, что Костя добросовестно играл роль типичного представителя дворовой шпаны и тем вводил в заблуждение на свой счет окружающих. Все не так просто. И когда он говорит: 'Я какой в жизни, такой и на сцене', то не лукавит. Ну, скажем, почти не лукавит...
Я вспоминаю один наш давний разговор. Вернее, рассказ Кости о своем детстве.
– Я еще маленький был, когда мы переехали в новый дом, в отдельную квартиру. И этот наш дом был чуть ли не единственным, 'нормальным' домом в микрорайоне. Вокруг – что-то вроде бараков. Рабочая слободка. И я жутко комплексовал, что у меня такая семья, что я вроде белой вороны среди пацанов, которые там жили.
И он стремился доказать тамошним парням, что он 'свой'. Помните песню 'Армия жизни'?
