за смуглые плечи. Их спросили — спят ли дети? Да, дети заснули. Нравится ли им городок, ведь они здесь впервые? Городок им нравится, очень. Они уже обошли два холма, побывали на двух озерах, лазали на руины крепости, как жаль, что от старых стен осталось так мало…
— Говорят, здесь есть старинный дом, под которым отец закопал непослушного сына? — спросила молодая женщина, тесней прижимаясь плечом к мужу.
— Здесь не один старинный дом, — начал отвечать пожилой ленинградец, с удовольствием оглядывая стройную фигурку и загорелые ноги молодой. — Здесь несколько таких домов, но о каком идет речь — неизвестно…
— Это есть разговоры, — перебила Лайне, — есть сказка. Пугать непослюшные дети. Каждый место имеет своя сказка…
— …Имеет свои легенды, — поправила одна из москвичек.
— Расскажите эту легенду, — попросила молодая.
— О, мы, оказывается, любим страшное, — ленинградец улыбнулся женщине, — молодежи хочется пощекотать свои нервишки…
— Это есть сказка, — повторила Лайне, поднимаясь. — А правда бывает совсем не то. Правда есть отчень рано вставать утро…
И она растянула губы, улыбаясь своей шутке, но ее лицо оставалось холодным, а маленькие светлые глаза смотрели сердито, осуждая праздную болтовню и бездельную жизнь собравшихся в ее доме людей. Но тут же, смягчив голос и взгляд, Лайне добавила:
— Спокойной ночи до самого вставать. Крюк не закладывайте, пожалюста, — Пирет приходить поздно с танци.
В прихожей стукнула дверка, и заскрипели ступени лестницы, ведущей в светелку. Расходясь, стали желать друг другу приятного сна и остальные.
И дом вскоре затих.
Лайне лежала на диване под стенкой, заклеенной цветными картинками из журналов и рекламных проспектов, и смотрела в окно. Бледное небо было расчерчено высохшей веткой липы, казалось, будто оно разрезано на несколько кусков. Сон не приходил, закружились мысли. Раздвинув толщу спокойных благополучных лет, растревоженная память проникла в далекие страшные дни.
Надвигалась война. Отца взяли в лагеря на ученье. Старший брат Тиит достиг призывного возраста, пошел в армию. Дома остались мать, Лайне и младшие — братишка и сестренка.
Старшая сестра жила на хуторе. Муж ее тоже был в военных лагерях. Сирья боялась одна на хуторе, собиралась перебраться с дочкой к своим.
В городе ходили тревожные слухи о шпионах, скрывающихся в лесу, о вооруженных группах — не то бандитов, не то повстанцев, — наведывающихся по ночам на хутора. Все боялись, и Лайне тоже.
Женщины проводили мужчин — сыновей, мужей — на фронт. Они чувствовали себя одиноко, беззащитно. Война приближалась, она еще не задела их город, бои шли где-то рядом, но пока не были слышны.
Стояла тишина, наполненная тревогой. Люди старались не оставлять свои жилища, выходили только за самым необходимым, возились во дворах, сараях — прятали вещи. Соседки, встречаясь, обменивались последними слухами: немцы совсем близко, наши отступают, горят хутора…
Однажды ночью Лайне послышалось сквозь сон движение в доме. Глухо звучали чьи-то голоса. Что- то тащили с шуршаньем по полу. Как будто топали ногами, и мужской голос сказал громко и ясно «тише!». Лайне хотелось узнать, что происходит, но она спала крепко, как спят подростки, и не смогла проснуться. Сон был сильнее любопытства. Несколько раз ей казалось, что она уже встала, уже пошла. Но она не смогла вырваться из сна, встать и пойти. Так и не поняла, что ей снилось, а что слышалось на самом деле.
Кажется, кто-то стонал или плакал, а кто-то другой тихо бранился. Кто-то шаркал ногами и стучал чем-то в пол. Кажется, на кухню принесли дрова и затопили плиту. Звякнули ведра, а может, еще что-то железное, — болты на ставнях. Стреляли дрова в топке, а может, стреляли где-то близко из винтовок. Может, разыгралась непогода, шел дождь, выл ветер, липы шарили ветвями по крыше. Что-то стучало и шуршало по стенам, по ставням, катились куда-то, громыхая, камни. Может, гремел гром, а может, стреляли пушки, или просто ехали пустые телеги.
Лайне не могла до конца проснуться, встать и узнать, что происходит. А потом она заснула совсем уж крепко, без снов. И когда проснулась, было утро и тишина.
Все было обычно, как всегда: ставни открыты, завтрак — кастрюли с кашей и молоком, кофейник — стоял на теплой плите.
На веревке над плитой сушились полотенца, тряпки, белье. Видно, мать уже управилась со стиркой, а теперь в теплой отцовской куртке возилась в сарае — Лайне видела ее в окно. Младшие еще спали.
Лайне выбежала во двор к умывальнику. Мать сказала строго: «Никуда не ходите, ночью в город вошли немцы». Лайне ахнула: «Где же Сирья с малышкой?», но расспрашивать не решилась. Мать хмурилась, вокруг глаз тени — должно быть, плохо спала, беспокоится за старшую.
Мать принесла в дом зарезанную курицу, велела ощипать. Потом опять топила плиту. Варила в потемневшем котелке сухие травы, из тех, что собирала летом. Процеживала, студила. Месила тесто на травяном настое. Лайне видела это впервые, спросила: «Что ты делаешь?» Мать ответила: «Я хорошо знаю, что делаю, а тебе, видно, только и дела — спрашивать».
Лайне принялась за уборку в доме. Потом они обедали, но им достались от курицы только суп, потроха, крылышки и шея. Остальное мать припрятала в холодный чулан, где хранились разные припасы. Может, к приезду Сирьи с малышкой?
Мать была какая-то странная: то вдруг принималась петь, то замирала с кастрюлей или тарелкой в руках посреди кухни и стояла молча, а лицо у нее было такое, будто она прислушивалась к чему-то у себя внутри. Тревожно прислушивалась. Только — к чему? Лайне, всегда немного робевшая перед матерью, не решалась ни о чем спрашивать.
Выходить не велела, но часто посылала Лайне с поручениями: то в курятник, посмотреть — нет ли яиц, то во двор — песком чистить кастрюли, то в сарай — еще раз перебрать картошку. И только Лайне сделает одно, только присядет, мать уже придумывает ей новое дело. А младших почти не выпускала из большой комнаты. Если они поднимали возню, шумели — шипела на них «тише, тише», когда же они, притихнув, садились в кухне, кричала непрывычно грубо: «Что расселись, заняться нечем? А ну, пошли отсюда!»
Так они прожили два дня. На третий мать собралась уходить. Взяла корзину, бидон. Сказала, часа через полтора вернется. Велела Лайне накинуть крюк, никому не открывать. Не отзываться. Раньше никогда двери днем не закрывали, разве когда уходили надолго, а тут — на крюк.
Лайне спросила, можно ли им погулять во дворе. Нет, нельзя. Она вернется, может быть, тогда.
— Ты должна понимать, война вошла к нам в дом… Лучше посидите тихо. И помолились бы все вместе…
У матери дрогнул голос. И Лайне, закрыв двери, долго стояла в прихожей растерянная. Мать говорила как-то странно. Никогда она не просила их молиться.
Потом Лайне заглянула в большую комнату. Младшие занялись рисованием. Лайне прикрыла дверь, постояла возле плиты. Что-то ей надо было сделать, когда уйдет мать. Она пыталась вспомнить и почему-то не могла. В доме было тихо, так тихо, что звенело в ушах, И в этой тишине послышался слабый стон. Стонущий голос позвал едва слышно: «Сирья, Сирья». И опять стон, и еще раз: «Сирья, Сирья, Лайне». Сердце у нее забилось, во рту стало сухо. Она не сразу услышала, откуда пробивается голос. Потом поняла — из чулана, где висит одежда. Этот чулан, вернее темная комнатушка, находился между кухней и спальней родителей, а дверка от него выходила в небольшой коридорчик. Когда Лайне отодвинула задвижку, дверка не открылась. Она провела рукой сверху вниз и нащупала большой загнутый гвоздь. Раньше его не было. Повернула его, вошла.
В чулане было темно, воздух — густой, липкий — наполнен звериным запахом. Кто-то лежал на полу на матрасе и тяжело дышал. Лайне долго вглядывалась в небритое худое лицо, прежде чем, привыкнув к полутьме, узнала старшего брата. Вскрикнула испуганно:
