проработали сорок лет, а другие, молодые, совсем еще не работали. Вот и дайте им тоже поработать.
Перед этим доводом, непреодолимым, как могильная плита, Анна Васильевна смолкла. Что она могла возразить? Антонина, должно быть, права. Все же она высказала свое желание поговорить с главбухом — он ее работу понимал.
— Не выводите вы, Косова, главбуха из нормы. Видите, человек едва ходит, за сердце держится. Говорить с администрацией ваше право, конечно. Директор, кстати, сказал: «Если она — вы то есть — заявление подавать не захочет, проводи ее ко мне». Вы можете с ним не соглашаться, можете на него даже жаловаться, но я лично панику бить вам не советую.
Анна Васильевна вернулась к себе в бухгалтерию, написала заявление и тут же отнесла его в кадры. Было это две недели назад.
А налево пошли трое — главбух Яков Моисеевич Зускин, бухгалтер Людмила Харитонова и счетовод Лелька Морковкина. Людмила, обстоятельная и спокойная, никогда не спешила, а рыжая Лелька, или Лелька-Морковка, всегда торопилась, опаздывала и бежала. Сейчас ей стоило больших усилий идти рядом с попутчиками. Но день был особенный, и было жалко Якова Моисеевича: старик совсем расхандрился, факт. Лелька слушала вполуха его сетования да участливое поддакивание Харитоновой, а сама жадно обдумывала свои дела.
«Хорошо, если Юрка уже сбегал за Алькой в садик. А если Юрка заигрался и забыл? Что лучше — искать Юрку по дворам или самой бежать за Алькой? Обед сделаю пребыстренько: поджарить котлеты, сварить макароны — одна минута. Кажется, Вениямин не играет сегодня. А вдруг играет? Играет или не играет? Забыла… Склероз! Факт — не успею выгладить ему белую рубашку. Пять вечеров в неделю требует он чистую рубашку. Ужас, как потеет на работе. А еще говорят: «Подумаешь, работа — в трубу трубить!», потрубили бы сами… Вот будет бенц, если не приготовлю рубашку!»
Муж терзал Лельку двумя страстями — требованьем чистых рубашек и ревностью. Рубашки она проклинала, а ревность — приветствовала. Ревность овевала ветром романтики ее до жути повседневную жизнь. Лелька вспоминала директора. Она обязательно расскажет Венчику про его сиропный взгляд… И как потом… когда они пили чай, директор положил руку на спинку ее стула и шепнул ей в самое ухо: «Налейте мне чаю — из ваших ручек он слаще…» Нет, не так. «В ваших ручках чай превращается в вино…» Или, может, так: «Ваш чай пьянит меня, когда я смотрю на вас». Ага, неплохо придумано!
Наконец-то ее поворот. Все же на прощанье она пытается утешить Якова Моисеевича:
— Что вы так разгоревались об Анне Васильевне, — как о покойнице все равно. Нехорошо даже. Вышел человек на пенсию… так ведь это же счастье! Да если бы мне сейчас дали пятьдесят пять рублей и сказали: «Вы свободны, товарищ Морковкина» — да я бы…
— Не болтай ерунду, — оборвала ее Людмила, — вот лучше сговоримся всей бухгалтерией да и сходим к ней в гости на той неделе.
— Точно, — обрадовалась Лелька, — ну, пока!
Вскоре свернула и Харитонова. Яков Моисеевич пошел дальше, и, как остался один, тотчас мысли его вернулись к тому майскому дню.
Сразу же после Майских праздников директор комбината Шавров вызвал Якова Моисеевича к себе.
— Добрый день, Яков Моисеевич, — приветствовал его директор, протягивая ему руку и подвигая серебряный портсигар, — закуривайте!
— Благодарю вас, Павел Романович, я не курю, — отвечал Яков Моисеевич, притрагиваясь двумя пальцами к левой стороне груди, что означало: сердце не позволяет.
— Я хотел спросить, Яков Моисеевич, есть у вас в бухгалтерии сотрудники пенсионного возраста? Разумеется, не о вас речь. — Директор улыбнулся своей шутке: без Якова Моисеевича комбинат обойтись не мог, он сам называл его «бухгалтером высшего пилотажа».
— Так как насчет старушек в вашем гареме, а?
Яков Моисеевич отвел глаза. Не хотелось ему говорить об этом. Он попробовал отшутиться.
— В моем гареме все молоды, а те, кто постарше, еще моложе молодых, — сказал он уныло.
Но директор уже не был расположен шутить. Заглянув в какой-то листок, он перешел к делу:
— Есть у вас счетовод Косова, с девятьсот седьмого года. Я думаю, ей пора на отдых. Какой у нее оклад — семьдесят? Ну потеряет она немного рублей пятнадцать — восемнадцать.
— Она хороший работник, — возразил главбух.
— У вас нет плохих, я вас знаю. А впречем, если есть плохие, давайте от них избавляться. Так есть кто-нибудь конкретно на выход?
Яков Моисеевич молчал.
— Ну, хватит переживать, — примирительно сказал директор. — Как я понимаю, Косова самая подходящая кандидатура. Пора уж ей отдохнуть! Старику своему пироги будет печь, внуков нянчить.
— Муж у нее погиб на войне.
— Так это когда было! Двадцать лет как война кончилась. Она небось давно себе другого нашла.
— Нет у нее никого. Ни детей, ни внуков. А работник она хороший, отличный работник.
— Ну, Яков Моисеевич, давай не будем спорить. — Лавров начал выбивать пальцами дробь по столу. Всем в комбинате был известен этот признак наступающего раздражения. — Как это у нас в песне поется? «Молодым у нас всегда дорога, старикам у нас везде почет». Надо же растить новые кадры.
Яков Моисеевич спросил, имеет ли директор в виду конкретную кандидатуру.
— Посмотрим, посмотрим, — рассеянно отвечал Шавров, перелистывая бумаги в папке. — Значит, договорились?
— Не хочется обижать хорошего человека, — вздохнул Яков Моисеевич.
— А вы не обижайте: вы ей проводы организуйте получше, ценный подарок сделайте… — Директор вытащил кошелек на молнии, зашуршал бумажками. — Вот, — сказал он, доставая трешник, — хотя нет, есть и без сдачи, — и он извлек из-под бумажек металлический рубль. — Да и вы там смотрите, не скупитесь!
— Нет уж, — возразил Яков Моисеевич, — пусть этим занимается местком.
— Ну, хорошо, хорошо, — согласился директор, — с тобой согласовано, остальное без тебя обойдется. И с Косовой поговорим без тебя. — И он набрал номер месткома.
— Алло! Рожнова? Шавров говорит. Слушай, Тоня, ты Косову из бухгалтерии знаешь? С девятьсот седьмого года она. Как ее находишь? Неактивная? Слышите, Яков Моисеевич, неактивная ваша Косова. Ну, ладно, ладно, зайди ко мне, Рожнова, есть разговор. Минут через десяток. Все.
Яков Моисеевич поднялся. Ему очень хотелось положить руку на грудь, болело сердце. Но он удержался.
— Да, Яков Моисеевич, ваше заявление я прочитал. Сейчас мы с Рожновой обговорим. Хочется пойти вам навстречу, но и о делах, конечно, забывать нельзя.
Это было заявление о дополнительном отпуске без сохранения содержания. Яков Моисеевич давно ждал решения.
«Ах, как нехорошо, как скверно, — думал главбух, спускаясь по лестнице, — стар я стал, совсем стар».
А навстречу ему уже шла Рожнова, одергивая джемпер, поднимающийся на толстых боках.
Анна Васильевна пришла домой, села на стул и долго сидела не двигаясь, ни о чем не думая. Потом ей захотелось картошки с зеленым луком. Она с утра ничего не ела. И торт не могла есть — разнервничалась.
Анна Васильевна сняла парадное платье, надела халатик и пошла на кухню. На кухне было пусто. Она обрадовалась: говорить ей не хотелось. Анна Васильевна поела, выпила чаю, вымыла посуду. Думала заштопать чулки или почитать газету, но так захотела спать, что едва стало силы постель приготовить.
Она легла на свою старую кровать с растянутой сеткой, погасила свет, устроилась поудобнее на правом боку и, сладко вздохнув, закрыла глаза. В голову полезла всякая мелочь, как всегда перед сном. Не забудет ли Лелька-Морковка переделать счет на оплату приклада… Что-то тянет из кухни горелым, всегда
