громче и разносятся ветром:
— Довольно войн! Довольно войн!
— Да, довольно!
— Воевать глупо! Глупо! — бормочут они. — Да и что это все означает, все это, все это, о чем нельзя даже рассказать?
Они ворчат, рычат, как звери, столпившись на клочке земли, который хочет отнять у них стихия. На их лицах висят изодранные маски. Их возмущение так велико, что они задыхаются.
— Мы созданы, чтобы жить, а не околевать здесь!
— Люди созданы, чтобы быть мужьями, отцами, людьми, а не зверьми, которые друг друга ненавидят, травят, режут!
— И везде, везде — звери, дикие звери, загнанные, загубленные звери. Погляди, погляди!
…Я никогда не забуду этих беспредельных полей; грязная вода смыла все краски, срыла все выступы, смешала все очертания; изъеденные жидкой грязью, они расползаются и растекаются во все стороны, заливая искромсанные сооружения из кольев, проволок, балок, и среди этих мрачных стиксовых просторов сила рассудка, логики и простоты вдруг потрясла этих людей, как безумие.
Их явно волнует и мучает мысль: попробовать зажить настоящей жизнью на земле и стать счастливыми. Это не только право, но и обязанность, и конечная цель, и добродетель; ведь общественная жизнь создана только для того, чтобы облегчать каждому личную внутреннюю жизнь.
— Шить!
— Нам!.. Тебе!.. Мне!.. Всем!..
— Довольно войн! Эх!.. Воевать глупо!.. Больше того… Хуже…
Эта смутная мысль, этот отрывистый ропот порождает отклик… Кто-то поднимает голову, увенчанную грязью, и, открыв рот на самом уровне земли, произносит:
— Сражаются две армии: это кончает самоубийством единая великая армия!
— Да и кто мы такие вот уже два года? Несчастные, невообразимо несчастные люди, да еще и дикари, бандиты, мерзавцы, скоты!
— Хуже! — бормочет солдат, не находя другого выражения.
— Да, согласен!
В это скорбное утро люди, измученные усталостью, иссеченные дождем, потрясенные целой ночью грохота, уцелев от извержения вулкана и наводнения, начинают постигать, до какой степени война и физически и нравственно отвратительна; она не только насилует здравый смысл, опошляет великие идеи, толкает на всяческие преступления, но и развивает все дурные инстинкты: себялюбие доходит до жестокости, жестокость — до садизма, потребность наслаждаться граничит с безумием.
Они представляют себе все это, как недавно смутно представляли свои бедствия. Их гнев рвется наружу; они пробуют выразить его словами, стонут, орут. Они как бы силятся освободиться от заблуждения, от невежества, которое пятнает их душу, как грязь — тело, и хотят наконец узнать, за что эта кара.
— Так как же? — восклицает кто-то.
— Как же? — повторяет другой еще настойчивей.
Ветер потрясает затопленные пространства и человеческие глыбы, простертые или коленопреклоненные, неподвижные, словно камни и плиты.
— Войн больше не будет, когда не будет больше Германии! — кричит какой-то солдат.
— Нет, не так надо сказать! — восклицает другой. — Это еще не все.
Завывание ветра почти заглушает эти слова, тогда солдат поднимает голову и повторяет их.
— Германия и милитаризм одно и то же! — яростно отчеканивает другой. Это немцы захотели воевать и подготовили войну. Германия — это милитаризм.
— Милитаризм… — повторяет другой.
— А что это такое? — спрашивают его.
— Это… это значит быть разбойниками.
— Да. Ты вот говоришь, что сегодня милитаризм зовется Германией. А завтра как его будут звать?
— Не знаю, — отвечает кто-то низким голосом, звучащим, как голос пророка.
— Надо… Надо…
— Надо драться! — хрипло бурчит какая-то глыба, которая со времени нашего пробуждения каменела во всепожирающей грязи. — Надо! (Это тело грузно переворачивается.) Надо отдать все, что у нас есть, наши силы, нашу шкуру, наше сердце, всю нашу жизнь, все радости, что нам еще остались! За это каторжное существование надо еще хвататься обеими руками. Надо все вынести, даже несправедливость, которая царит кругом, и позор, и всю мерзость, надо целиком отдаться войне, чтобы победить! Но если надо принести такую жертву, — в отчаянии прибавляет человек-глыба, повернувшись еще раз, — то потому, что мы воюем ради всеобщего блага, а не ради какой-нибудь страны, против заблуждения, а не против какой- нибудь страны.
— Нет, — возражает первый собеседник, — надо убить войну во чреве всех стран!
— А все-таки, — бурчит стрелок, сидя на корточках, — некоторые воюют, и у них в голове другая мысль. Я видел молодых, им плевать было на идеи. Для них главное — национальный вопрос, а не что- нибудь другое; для них война — вопрос родины: каждый хочет возвеличить свою родину за счет других стран. Эти парни воевали, и хорошо воевали.
— Эти парни молоды. Они молоды! Их надо простить.
— Можно хорошо работать и не знать хорошенько, что делаешь.
— А правда, люди — сумасшедшие! Это всегда нужно помнить!
— Шовинисты — это вши… — ворчит какая-то тень.
Они повторяют несколько раз, словно продвигаясь ощупью:
— Надо убить войну! Да, войну! Ее самоё!
Тот, кто вобрал голову в плечи и не поворачивался, упорствует:
— Все это одни разговоры. Не все ли равно, что думать! Надо победить, вот и все!
Но другие уже начали доискиваться истины. Они хотят узнать, заглянуть за пределы настоящего времени. Они трепещут, стараясь зажечь в себе свет мудрости и воли.
В их голове роятся разрозненные мысли, с их уст срываются нескладные речи:
— Конечно… Да… Но надо понять самую суть… Да, брат, никогда нельзя терять из виду цель.
— Цель? А разве победить в этой войне — не цель? — упрямо говорит человек-тумба.
Двое в один голос отвечают ему:
— Нет!
В эту минуту слышится глухой шум. Вокруг раздаются крики; мы вздрагиваем.
Целая глыба земли оторвалась от пригорка, к которому мы кое-как прислонились. И среди нас появился труп. Он сидит, вытянув ноги.
От обвала вода, скопившаяся на верхушке бугра, прорвалась, потоками полилась на труп и на наших глазах омыла его.
Мы кричим:
— У него совсем черное лицо!
— Что это за лицо? — задыхаясь, спрашивает кто-то.
Живые собираются в кружок, как жабы. Эту голову, выступающую, словно барельеф, на стене, обнаженной обвалом, невозможно разглядеть.
— Лицо? Да ведь это не лицо!
Вместо лица — волосы.
Вдруг мы замечаем, что этот как будто сидящий труп лежит на животе, согнут и вывернут.
Молча, в ужасе мы глядим на эту вертикальную спину вывихнутого трупа, торчащую вместо груди, на повисшие, закинутые назад руки и вытянутые ноги, упирающиеся в мокрую землю кончиками пальцев.
Наш спор, прерванный появлением этого страшного мертвеца, возобновляется. Кто-то яростно кричит, как будто труп его слушает:
