Миша совсем растерялся от радости. Забыл об ужине, до темноты бродил по каменистому пляжу, курил, все думал — как они встретятся, что он ей скажет. Склонный к самокопанию, настоящий «психостеник» (этот диагноз он поставил себе сам после курса нервных болезней), Миша по-прежнему терзался сомнениями, могла ли его полюбить такая девушка, как Тося. Больше всего он боялся ее жалости, снисхождения…
Двадцатое ноября было не за горами. Следовало позаботиться о встрече. До сих пор Миша жил в офицерском общежитии. В комнате для четверых, кроме него, располагались мичман-хозяйственник, начальник гаража, гармонист и выпивоха, и пожилой старший лейтенант с аптечного склада. По вечерам завгар и аптекарь жарили картошку, выпивали бутылку вина, потом долго вполголоса пели украинские песни. Вещи и книги сложить было негде. Они по-прежнему лежали в чемодане. Квартир в госпитале не было. Каждый день после работы Миша терпеливо обходил домик за домиком на прилегающих к морю улочках и везде получал отказ. Он уже потерял надежду что-либо найти, когда в стоявшей в глубине двора слепленной из глины маленькой избушке его спросили:
— А жона она тебе? Иль полюбовница?
— Жена, — ответил Миша, чувствуя, как краснеет, и презирая себя за это. Хозяйки он не видел. Она разговаривала с ним из-за полуприкрытой двери, боясь, вероятно, выстудить квартиру.
— Согласна только до началу сезона. Пока курортники не приедут. И деньги за три месяца вперед.
— Все условия принимаю, — обрадовался Миша. — Только никому другому не сдайте. Утром я принесу деньги…
Тося вышла из вагона в сером жакете поверх короткого, вероятно еще довоенного ситцевого платья, в лихо надвинутом на ухо примятом берете, зажмурилась от не по-ноябрьски яркого солнца и, увидев Мишу, бросилась к нему. Миша слышал, как быстро стучат ее каблуки по асфальту, но словно одеревенел, не мог навстречу сделать и шага. Тося чмокнула его в щеку, повисла на шее, потом уткнулась лицом в плечо. Так они и стояли возле киоска с газированной водой — напряженно улыбающийся, ссутулившийся Миша, осторожно положив ладонь на Тосину талию, и она, щекоча его лицо своими выбившимися из-под берета светлыми волосами.
— Господи, неужели это не сон, а правда, и мы, наконец, вместе? — спросила Тося, выпрямляясь и счастливо глядя на Мишу. — Я уже ждать устала. Надоели письма. Думала, никогда не дождусь этого момента. — Ей что-то не понравилось в Мишином лице и она спросила, с тревогой заглядывая ему в глаза: — А ты рад?
— Рад так, что до сих пор не могу поверить, — громко проговорил Миша, и голос его дрогнул от волнения.
Женским чутьем она поняла — он ждал ее и счастлив, она успокоилась, еще раз поцеловала его и сказала, смеясь:
— Что мы стоим с тобой, как ненормальные? Уже и людей на перроне не осталось.
Миша поднял чемодан, второй рукой осторожно взял Тосю за локоть и они вышли на привокзальную площадь.
— Ты как, надолго? — с напускной небрежностью спросил Миша, когда они свернули с привокзальной площади на улицу Энгельса.
Тося остановилась, вырвала свой локоть из Мишиной руки, посмотрела на него, и он увидел, что лицо ее залил горячий румянец.
— Что значит «надолго»? — с вызовом спросила она. — Навсегда. На всю жизнь. А ты, может быть, против? — Несколько мгновений Тося снова испытующе смотрела на Мишу, и он уловил растерянность в ее зеленоватых, как морская вода, глазах. — Могу хоть сейчас уехать!
— Нет, нет, не обижайся. Я только хотел уточнить, — сказал Миша и погладил Тосю по волосам. — Все никак не могу поверить.
Весь день они бродили по городу. Побывали в маленьком порту, на набережной, на барахолке, где печальные вдовы торговали одеждой погибших мужей, а сидевшие рядом калеки цепляли за ноги прохожих изогнутыми палками, прося подаяния. Посмотрели «Шампанский вальс» в недавно восстановленном кинотеатре «Родина».
Город был сильно разрушен. Даже в центре во многих местах стояли пустые остовы домов, в гавани за волнорезом торчали надстройки и мачты полузатонувших кораблей, а по сторонам улиц валялись кучи кирпичей и щебня. Но городок жил — рабочие ремонтировали мостовые, спешили прохожие, афиши призывали жителей на концерт Леонида Утесова.
— Мне здесь нравится, — говорила Тося, с любопытством оглядываясь по сторонам. — Наверное, до войны тут было очень красиво. Пляжи, много зелени, летние кафе, играла музыка.
— Я читал в газете, что уже к началу сезона многое собираются восстановить.
— Будем с тобой жить на курорте, — засмеялась Тося. — Не думала никогда.
Вечером они поужинали, выпили бутылку «Хванчхары». Миша застелил постель принесенными из госпиталя новенькими простынями, не спеша выкурил папиросу и снял с вешалки шинель и фуражку.
— Ты куда собрался? — удивилась Тося.
— В общежитие, — объяснил Миша. Проклятая неуверенность опять сковала его словно обручами. — Тебе нужно отдохнуть…
Он стоял у порога, держа шинель в руке и не надевая ее, испытывая досаду на себя, чувствуя, что делает и говорит совсем не то, чего ждет от него Тося.
— Может, нам не следует спешить с тобой? — продолжал он. — Я понимаю, ты устала от войны, тебе хочется тепла, любви. Я не хочу воспользоваться этим и испортить твою жизнь… — Миша умолк, надел фуражку, посмотрел на сидящую у стола с удивленным лицом Тосю, подумал с отчаянием: «Болван, что я опять нагородил ей?».
— Дурачок ты, — сказала Тося, вставая. — Ты же у меня самый умный, самый добрый, самый благородный. Если б я не любила тебя, разве бы я приехала? И никто, абсолютно никто, кроме тебя, мне не нужен.
— Ты уверена, что не ошибаешься? — спросил Миша, еще не до конца веря Тосиным словам и растерянно улыбаясь.
— Уверена, — сказала Тося.
Тогда он швырнул шинель на пол и шагнул навстречу…
Весной умер отец. Это случилось в мае, когда было уже тепло, буйно цвела сирень, базар был завален редиской и зеленым луком, а госпитальные больные тайком пробирались сквозь дыру в ограде на пляж, расстилали на камнях застиранные байковые халаты и лежали, с наслаждением затягиваясь недавно выданным трубочным табаком.
У Зайцева произошел второй инфаркт с отеком легких и коллапсом, и ничто не могло его спасти. Миша срочно выехал в Москву. Похоронили отца на Новодевичьем кладбище. Было много народу. Пришли жившие в Москве его товарищи, ученики, Александр Серафимович Черняев. Хорошие слова сказал маршал, командующий фронтом. После похорон Миша увез мать к себе. Он всегда помнил мать коротко стриженой, темноволосой, с твердыми складками в углах маленького рта. Она была властной, решительной, даже деспотичной. Привыкла все вопросы в семье решать самостоятельно. Отца она считала слабохарактерным, непрактичным, любила повторять: «Что бы ты, Антон, делал без меня?» Отец улыбался, говорил: «Пропал бы, Лидуша», — и целовал ей руку.
Восемнадцати лет мама закончила в Ельце школу, хотела поступить в медицинский институт, но внезапно заболела открытым туберкулезом легких. В маленьком городке трудно сохранить тайну. Из дома в дом поползло — чахотка. Все отвернулись от нее — подруги, знакомые, поклонники. Отчаянию не было предела. Вспоминала «Травиату», целыми днями сидела у окошка, плакала. Старенький доктор Ангиницкий делал поддувания. Весной бабушка продала золотые часики, пианино и по совету Ангиницкого поехала с дочерью в Крым. Там, на набережной, на скамейке у старого платана, мама познакомилась с отцом. Он был старше ее лет на пятнадцать, жил в Ленинграде, работал врачом. Однажды, когда они гуляли поздно вечером в парке, он попытался ее обнять. Мама отскочила, как ужаленная, закричала испуганно:
— Не прикасайтесь ко мне! Я туберкулезная!
