неожиданно он признался мне: «Самое дорогое, что у меня осталось, это мои убеждения и я не откажусь от них». Лишь его тогдашним психическим состоянием можно объяснить это откровение перед мало знакомым адъюнктом. Я сказал своему шефу, профессору Рогову, что собираюсь выступить на заседании. Рогов страшно перепугался, зазвал к себе в кабинет и стал убеждать, что выступать не следует, что я слишком незначительная фигура, чтобы ввязываться в дискуссию, что это сильно помешает моей дальнейшей работе над диссертацией и вообще бросит тень на кафедру и на него самого.
— Что же ты ему ответил? — спросил Миша.
— Сказал, что я неприятностей не боюсь, что в конечном счете дело не в моей диссертации, а в справедливости, и долг ученика выступить в защиту своего учителя, если тот прав. И тогда, чтобы окончательно лишить меня возможности выступить, Рогов приказал заступить на дежурство по клинике, отлучиться с которого я не мог.
— И ты не выступил?
— Нет.
— Этот дом? — спросил таксист, не оборачиваясь.
Они подъехали к блочному пятиэтажному дому, прошли через открытую входную дверь с разбитым стеклом, поднялись на второй этаж. На площадке стоял и улыбался второй Мишка — такой же губастый, черноволосый, некрасивый, с пробивающимися над верхней губой усиками, только неожиданно помолодевший.
— Вылитый, — сказал Вася, крепко пожимая руку юноше и думая, что сын ничего не унаследовал от наружности матери.
— Чисто внешнее сходство, — прокомментировал Миша. — По характеру моя полная противоположность. Упрям, как африканский буйвол, упорен, имеет первый разряд по боксу. Я доволен. Не хочу, чтобы сын повторял ошибки отца.
— Ты в каком институте учишься? — спросил Вася.
— В приборостроительном. В этом году заканчиваю.
— И дальше куда?
Антон посмотрел на отца.
— Скорее всего в аспирантуре оставят, — скромно сказал он.
— Антон у нас молодец. Имеет уже три публикации, лауреат всесоюзного студенческого конкурса.
Они вошли в комнату, и Василий Прокофьевич увидел прямо против двери приколотую кнопками к стене, написанную разноцветными фломастерами афишу: «Вниманию всех! Девочек и мальчиков! Отличников и двоечников! Веселых и скучных! Послушных и не очень послушных!
В воскресенье четырнадцатого апреля в квартире номер двадцать шесть состоится большой концерт «Тихий тарарам». «Тихий», — вы понимаете, рядом соседи. «Тарарам», — вы понимаете, участвуете вы.
Начало в три часа дня. Не опаздывайте! Ждем вас!»
— Что это? — спросил Вася, прочитав афишу.
— Все забываю снять, — смущенно объяснил Миши, снимая кнопки и свертывая афишу в рулон. — Решили с Тосей немного развлечь ребят из нашего дома. Играли, читали вслух стихи. Ирочка с пятого этажа прочла «Прелестницу» Гарсии Лорки. А потом Тося устроила чай с пирогом.
— И часто вы устраиваете такие тарарамы? — ошарашенно спросил Вася, беря из рук Миши афишу, словно не веря, что не перевелись еще на свете люди, которым хватает желания в свой выходной день звать соседскую ребятню и веселиться вместе с нею.
— Что ты, очень-очень редко, — замахал руками Миша. — Считанные разы в год. Некогда. И соседи на первом этаже недовольны, когда ребята танцуют. — И будто извиняясь за эти концерты, добавил смущенно: — Понимаешь, я никогда не умел разговаривать с детьми. Либо сбивался на умильный тон, либо говорил чересчур умно, как со взрослыми, и они не понимали меня. А теперь научился.
— Не ври, — сухо сказал Вася. — Не в том причина.
Раздался звонок. Антон открыл дверь и на пороге появились двое мальчишек лет девяти- десяти.
— Дядя Миша, — спросил один из них, входя в прихожую. — Сегодня турнир будет?
— Нет, сегодня не будет.
— А мы ребятам сказали. Жалко. А почему не будет?
— У меня жена заболела. Как только поправится, я сообщу вам.
Когда мальчишки ушли, Антон пояснил:
— Папа ведет шахматный кружок в жэке. Наша команда заняла первое место в районе.
— Антон нам по рюмке приготовил на посошок. Так сказать, одним махом и за Тосино выздоровление, и за старую дружбу, — предложил Миша.
Они молча чокнулись, выпили. И, как бы продолжая недавний, начатый еще в машине, разговор, Вася неожиданно сказал:
— Когда ты говоришь, что ничего не сумел добиться в жизни, ты имеешь в виду должность, положение, ученое звание? Верно я тебя понял?
— Допустим, — буркнул Миша.
— У меня почти одновременно получилось — избрали членкором и назначили директором института. Поверишь, первое время ходил, как пьяный, не шагал по земле, а летал, как космонавт, в невесомости. А потом угар начал проходить. Стали отчетливо пропечатываться недостатки нового положения. Конечно, привыкаешь к власти, к комфорту, к определенной независимости. Когда на тебя давят, естественно, думаешь прежде всего о себе, когда давления не ощущаешь — начинаешь думать о других. Испытываешь, как говорится, давление изнутри. Директорство дает и другие преимущества. В том числе более широкие возможности интересных знакомств, контактов. Но проходит время, просыпаешься ночью и в голову лезут показавшиеся бы еще год назад бредовыми мысли: «А стоило ли становиться директором? Не лучше ли было оставаться на прежнем месте руководителем клиники, много и спокойно оперировать, заниматься тем делом, которое любишь и умеешь, а не носиться, как обалделый, по стройке, согласовывать и утрясать проекты, выбивать материалы, ругаться со строителями, просиживать штаны на бесчисленных совещаниях? И каждую операцию считать едва ли не подарком судьбы…» Помнишь, как Алексей любил цитировать Томаса Манна? «Веди счет каждому дню, учитывай каждую потерянную минуту. Время единственное, где скаредность похвальна».
— Это я цитировал, а не он.
— Перепутал за давностью лет, — улыбнулся Вася. — Тебя, наверное, больные любят, Мишка? В таких, как ты, они всегда души не чают. Верно, любят?
— А кто их знает? Тося утверждает, что любят.
— Вот видишь, и врагов у тебя нет. А у меня их знаешь, сколько? И завистников разных. Ты поговори с ними, такого расскажут обо мне, что руки не захочешь подать. А сколько сомнительных афоризмов мне приписывают? Недавно рассказали очередной, будто я его автор: «Если на трупе нет хотя бы трех сломанных ребер, значит, искусственное дыхание делалось плохо». — Вася засмеялся. — Это еще что, цветочки только. И сын у тебя славный. Мне понравился. Иногда кажется, не стань я директором, не строй институт и у меня бы нормальная дочь выросла, а не такая идиотка.
— А чем она тебе не угодила?
Вася сморщился, как от зубной боли, махнул рукой, показывая всем своим видом, что разговор о дочери ему неприятен, но рассказал:
— Сначала хорошая девочка росла. Понятливая, веселая. Говорила «трумбочка», «автоматный сок», «матотка» вместо морковка, «ваниральная водичка», «потамоль». А когда в пять лет прочла, что не потамоль, а помидор, прибежала ко мне, говорит: «Папа, а здесь неправильно написано». В восьмом классе девку словно подменили. Училась еле-еле, с трудом перешла в девятый. Думал, как бы там ни было, а среднее образование получить нужно. Вдруг однажды вечером приводит за руку парня.
