На экзамене Миша подошел к столу, стиснув от волнения зубы, посмотрел вверх, как смотрят, обращаясь к всевышнему за помощью. Увидел на стене изречение Пастера: «Воля, труд и успех заполняют человеческую жизнь. Воля открывает путь к успеху, блестящему и счастливому, труд проходит по этому пути, успех венчает усилия». Слова великого естествоиспытателя почти не доходили до сознания. Спроси его сейчас адрес тети Жени, он не назвал бы его. Миша на мгновение зажмурился и вытащил билет. Прежде чем позволить Мише отвечать, Черкасов-Дольский подвел его к лежащему на каменном столе отпрепарированному лично им трупу. Около стола сидела лаборантка Юлька Пашинская. Ее огненно-рыжие волосы выбились из-под косынки, а зеленые, бутылочного цвета глаза смотрели задумчиво, отрешенно. При виде Миши Юлька улыбнулась; но тотчас же снова погрузилась в задумчивость. Вся Академия знала, что у нее в разгаре пылкий роман с Черняевым, что старый профессор окончательно потерял голову и сделал ей предложение, а дочери единым фронтом объявили священную войну будущей мачехе.
— Ч-что эт-то по-в-вашему? — спросил Черкасов-Дольский и дернул пинцетом тоненький волосок на шее.
Миша увидел, что это затылок и, судя по цвету, нерв. А на затылке поверхностно могли лежать только два нерва: большой затылочный и малый. Большим этот тоненький, едва видный волосок вряд ли мог быть. «Значит, малый», — путем несложных рассуждений решил он и сказал:
— Нервус окципиталис минор.
Худенький, одетый в черный халат профессор неожиданно пришел в восторг. Он потащил Мишу к своему заместителю, сказал ему, заикаясь больше обычного:
— Б-борис Алексеевич! Он у-узнал окципиталис м-минор!
Миша напряженно улыбался. Впереди предстояло отвечать по билету. Но он ответил на все вопросы без запинки, и Черкасов-Дольский вывел в его матрикуле жирное «отлично». В Мишиной жизни это была первая отметка, полученная с таким трудом. «Неужели и дальше придется так упорно и настойчиво заниматься? — подумал он, выходя из анатомички. — Ерунда, я способный, а программа рассчитана на середнячка».
В Васятке профессор сразу признал примерного белобрысого курсанта, слушавшего его лекции с открытым ртом. Это примирило его с некоторыми прорехами в Васяткиных знаниях. Он поставил Васятке тройку.
Пашка тоже получил на экзамене тройку, но ничуть огорчился.
— Плевать! — сказал он и беззаботно, по старой привычке, сплюнул сквозь зубы. — Сдал и ладно. Я не честолюбив.
Он здорово изменился за последнее время. Часто выступал в концертах самодеятельности в качестве солиста, ездил на предприятия города, пользовался большим успехом у кировских девчат. О Зине Черняевой он даже не вспоминал.
— Пошла она к черту, — сказал он Мише, когда тот передал ему записку Зины с приглашением прийти в гости. — С ней же по улице пройти стыдно. У меня, Бластопор, большой выбор.
Миша тоже не встречался с Ниной. Раз или два зашел к ней, а потом перестал. Нина ему не нравилась, да и обстановка у них в доме из-за романа Александра Серафимовича с Юлькой была неподходящей.
Из писем Миши Зайцева к себе.
Итак, мы официально приказом переведены на третий курс. Третьекурсник — это уже звучит, не то что салага-первокурсник, зеленый, как репей, с криво пришитым сиротливым уголком, затерявшимся на синем рукаве. На летние каникулы нам дали всего два дня. По случаю окончания второго курса состоялся вечер отдыха. У входа в помещение клуба, как всегда, собралась толпа девушек, жаждавших попасть в зал. Но впускали только приглашенных. Духовой оркестр играл «Амурские волны». Инструменты для оркестра взяли под расписку в пожарной команде. Самодеятельность нашего курса гремит по городу. Ее нарасхват приглашают в госпитали, на заводы, в учебные заведения. У нас есть свой признанный поэт, свой композитор, конферансье, джаз-оркестр, свои певцы и танцоры. Первым на концерте выступал Пашка Щекин. Пашка пел:
Я слушал его, а завистливый голосок шептал мне: «Вот ты умный, все говорят, способный, легко запоминаешь наизусть целые страницы из книг, а что толку? Кто тебя знает? Никогда тебе не испытать такого триумфа, который уже сейчас выпадает на Пашкину долю». Я не мог спокойно смотреть, как все девчонки в зале с восторгом взирают на Пашку, как яростно ему аплодируют. В какой-то момент я едва не встал и не вышел из зала. «Ничтожество, — спустя несколько минут думал я. — Еще немного, и ты лопнешь от зависти, как пузырь. Ну и что, если он красив и хорошо поет? Добейся и ты, чтобы тебя любили… хотя бы товарищи».
Потом исполнялись скетчи, юмористические сценки из жизни курса. Мне понравилась такая: «На вопрос старшине, когда нам, наконец, выдадут мыло, получен ответ: «К сожалению, так далеко я заглядывать не могу»».
После перерыва, как обычно, начались танцы. Именно в этот момент я увидел своего командира отделения Алексея Сикорского. Он прошел мимо, держа под руку девушку. Высокая, тонкая, она шла так, что на нее нельзя было не обратить внимания. Трудно сказать, была ли она красива — очень большие, широко расставленные глаза, маленький, чуть вздернутый нос, несколько великоватый рот. Но все вместе создавало ощущение живости, необычайной привлекательности. Пашка тоже сразу заметил ее. «Где Лешка откопал такую кралю?» — спросил он у меня, но я только недоуменно пожал плечами. Когда оркестр заиграл вновь, он уже пригласил девушку. Я наблюдал за ними. Пашка рассказывал что-то смешное, потому что она непрерывно смеялась. Было видно, что симпатичный курсант, который только что так хорошо пел, ей нравился.
Я вышел из душного зала на улицу. Днем было очень жарко. И сейчас еще от бревенчатых стен и крыш домов, от темных заборов, булыжников мостовой веяло теплом, словно они дышали, как живые. С близкого пустыря тянуло запахом вянущей полыни. Из открытых окон слышалась музыка оркестра. По дощатому тротуару то и дело стучали женские каблучки. Сейчас вечером здесь, в Кирове, ничто не напоминало о войне. А ведь она шла — тяжелая, жестокая. Четвертого июля газеты объявили о падении Севастополя после 250 дней героической обороны, семнадцатого июля пал Ворошиловград, двадцать седьмого — Ростов и Новочеркасск. Противник захватил излучину Дона и стремительно рвался к Сталинграду. Я старался поменьше думать об этом, так как все равно ничего не мог изменить, а мысли о войне только мешали заниматься, но не думать тоже не мог.
Из клуба на улицу вышли Алексей с девушкой. Увидев меня, Алексей подошел, познакомил.
— Лина, — сказала она, и я вспомнил, что уже слышал это имя от Алексея. Несколько минут мы простояли молча, наслаждаясь вечерней прохладой, пока не заговорил висевший неподалеку на столбе репродуктор. Передавали очередную сводку Совинформбюро. Как и все сводки последнего времени, она была невеселой — превосходящие силы противника рвались к Кавказу, двигались к Сталинграду.
— Неужели мы не сумеем их остановить? — спросила Лина, когда диктор замолчал и в репродукторе раздался щелчок. — Что же тогда? Россия перестанет существовать?
— Ерунда, — горячо откликнулся Алексей, — Остановим. Отступать дальше некуда. — Мы медленно
