— Жрите, — говорил он, хотя никто в его уговорах не нуждался. — Когда еще отец соберется приехать.
— А ты скажи бате, что чаще хочешь его видеть, — обучал его Пашка. — Скучаю, мол, по родительской ласке. У них паек, знаешь, какой богатый. Целое отделение прокормить можно.
Но на курсы фельдшеров Миша попасть не успел.
Накануне наступления Акопян вернулся от Орловского мрачнее тучи. Когда комбат сказал ему: «Завтра в семь тридцать», в груди у него стало горячо, рот разом заполнила густая клейкая слюна. Подумал: «Конец, гибель». В соседнем батальоне во время разведки боем за один день выбило всех средних командиров. Умирать так рано, когда еще ничего не видел в жизни, когда даже детей не оставил после себя. И никогда больше не увидеть Вартуи, не доказать ей, как она ошиблась, отдав предпочтение Армену. «Нет, нет, я должен жить», — думал он по пути в роту. Он завидовал командиру батальона Орловскому. Тот сильный, умелый, может по разрыву определить любой калибр, знает, куда бьют минометы, узнает по голосу любой самолет, всегда в курсе, на какой участок жмет противник. И, хотя он строг и требователен, бойцы его уважают и любят.
В роте Акопян вызвал Пашку, Степана Ковтуна, ротного писаря Ухо государя, Мишу, угощал спиртом, сообщил по секрету о предстоящем наступлении.
— Силы собраны большие. Нэ сомнэваюсь, что дадим фрицам прикурить. Выгоним их из блиндажей и зэмлянок на мороз и погоним. Вэрно, ребята?
— Факт, погоним, — согласился Пашка.
— Послушай, Миша, — сказал Акопян, меняя тему разговора. — Хочу спросить тебя. Ты профессор, должен знать. Встрэтил недавно одного земляка. Здоровый был, кров с молоком. Хоть в арбу запрягай. Сегодня узнаю — умер. Ай-вай, нэ повэрил даже. Как такое может быть?
— Я уже о медицине забыл, — засмеялся Миша. — Ничего, кажется, не помню. Молодой?
— Конэчно, молодой. Моего возраста. Тридцать два года.
— Вероятнее всего, сердце, — высказал предположение Миша. — А вообще мы этого не проходили.
— У меня тоже здэсь болит, — пожаловался Акопян и страдальчески поморщился. — Другой раз так схватит — дышать нэчем.
Дней за десять до описываемых событий, когда дивизия вместе с другими частями и соединениями скрытно заканчивала подготовку к наступлению, в роту вернулся вновь испеченный снайпер Васятка Петров. Он успешно закончил краткосрочные курсы, нахватался от руководителя школы, бывшего чемпиона страны по стрельбе, всевозможных премудростей, узнал, что такое деривация, угол возвышения, поправка на ветер и температуру, получил новенькую винтовку с оптическим прицелом. В кармане у Васятки лежала личная книжка снайпера, куда рукой руководителя школы были записаны первые пять фашистов, сраженные Васяткой во время учебы. У известного всему фронту снайпера нанайца Максима Пассара было сто семьдесят семь уничтоженных гитлеровцев, и Васятка откровенно ему завидовал.
Петров нравился руководителю школы. У парня были все качества, чтобы вскоре стать хорошим снайпером: терпение, выдержка, твердая рука и та хитрость, без которой редко удается выманить врага из его укрытия. Капитан даже собирался задержать Васятку у себя в качестве инструктора, но начальник штаба запретил.
В роте за время Васиного отсутствия произошли большие изменения. Одни бойцы и командиры ушли, вместо них прибыли новые. Десятка два ребят стали санинструкторами и их расписали по другим взводам и ротам. Пашка Щекин стал старшим сержантом. Васятку он встретил сердечно, обнял при всех, сказал:
— Рад, что снова будем воевать вместе. Когда кореш рядом, вроде и помирать легче. — И улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
Он умел мгновенно переходить от приятельских отношений к командирской строгости. Это казалось неестественным, напоминало игру и всегда сердило Васятку. Тогда он вытягивался по стойке «смирно», сгонял улыбку с лица, говорил чужим, нарочито громким голосом:
— Есть, товарищ старший сержант!
Три ночи подряд Васятка готовил себе снайперскую позицию перед расположением роты. Выбрать и оборудовать основную и запасные позиции для снайпера дело первостепенной важности. «Выбирай там, где ориентир примелькался врагу, где не вызывает подозрений, — учил в школе капитан. — Все делай только ночью. Утром противник не должен видеть никаких следов». Васятка решил сделать основную ячейку около подбитой противником «тридцатьчетверки» метрах в трехстах от первой траншеи врага. Копать приходилось лежа, ковыряя лопатой уже мерзлую землю, а потом ссыпать ее в открытый люк танка. Окопчик получился удобный, глубокий. Бруствер Васятка замаскировал дерном, присыпал сверху редким снежком.
Последующие ночи он занимался запасными позициями. Одну он оборудовал в воронке из-под бомбы, для второй вырыл ячейку за колесом от самоходного орудия. Перед рассветом еще раз осмотрел все три позиции. Кажется, сделано все, как нужно. Можно начинать охоту.
Накануне по приказанию Орловского Васятку экипировали, как Папанина на Северный полюс — телогрейка, ватные брюки, валенки, шапка, меховые рукавицы. Поверх всего натянули маскхалат с капюшоном. Винтовку Васятка выкрасил в белый цвет.
Удивительное, ни на что не похожее чувство — лежать рядом с противником, видеть почти все, что он делает, слышать все, что говорит. По всему видно, немец здесь перед позицией батальона непуганый — ведет себя уверенно, нахально, разговаривает громко, хохочет, разгуливает по окопам в полный рост. Особенно в том закруглении, где траншея заворачивает. Головы так и торчат над землей. Жаль, Мишки нет рядом. В интернате у них немецкого не было. На первом курсе он немного выучился, но понимает лишь отдельные слова, а Зайцев почти свободно чешет.
Еще на охоте с отцом Васятка привык как бы к раздвоению души и тела. Глаза его внимательно смотрели по сторонам, замечали и тонкий след песцовых лапок на снегу, и замершую на ветке любопытную белку, рука была готова в любой момент нажать на спусковой крючок, а мысли летали далеко-далеко, будто сами по себе.
Так и сейчас в окопе. Устроился удобно, лежал, прислушивался, наблюдал, а думал совсем о другом. Вспоминал Аньку, ее прозрачные, как у кошки, глаза, черные волосы, быстрые поцелуи при расставании. Неужели опять встречается со своим начальником Женей? Она часто рассказывала, какой он хороший, как ей жаль его — больного, одинокого. Однажды он застал Женю у нее дома. Женя сидел у Аньки в ногах и читал стихи. От этих мыслей становилось неспокойно и начинало неприятно сосать под ложечкой.
В оптический прицел хорошо видны немцы — на серо-зеленые шинели наброшены одеяла, головы повязаны платками. Но веселые, гады. Играют на губной гармошке, поют, смеются. Пришли на чужую землю, столько страданий и горя принесли, а вины за собой не чувствуют. Ведут себя, паразиты, как дома.
Так, затаясь, Васятка наблюдал часа четыре. Снег под ним растаял, и он лежал в воде. Когда в полдень потеплело, запахло сыростью и с оврага потянуло жидким туманом, Васятка не выдержал и закурил. Он достал из лежавшего рядом вещевого мешка «катюшу», пользоваться которой его научил Гаврилыч, ловко ударил кресалом по кремню, с наслаждением затянулся. В вещевом мешке лежало все его богатство — сухой паек на двое суток, запас патронов, толстая тетрадь, куда были аккуратно переписаны слова любимых песен: «Синий платочек», «Дядя Ваня», «Турок», «Знойное лето», «Перепетуя», стихотворение «Жди меня». Здесь же в тетради хранилась фотография Аньки, подаренная перед отъездом из Кирова. Анька вышла плохо — глаза сердитые, под ними пролегли темные круги, всегда улыбчивый рот плотно сжат. На обратной стороне фотографии карандашом был очерчен маленький квадрат и в нем крошечными буквами вписано: «Вместо марки целую жарко». На дне мешка лежали две пачки махорки, нитки с иголкой, старая газета, опасная бритва, трофейная зажигалка. Васятка вытащил фотографию Аньки, стал смотреть на нее. Вчера он показал ее Гаврилычу, спросил:
— Ничего?
— Красна девка, — сказал Гаврилыч и почмокал губами. — Жона?
— Да, — ответил Васятка, пряча фотографию.
Он снова прильнул к прицелу. Оптический прицел на винтовке обладал не только увеличением, но и значительной светосилой. Цели в нем были видны и при закате, и на рассвете, в лунную ночь и в тумане.
