их рядом, связал обрывком найденной на полу веревки и полез снова. Только третья попытка оказалась удачной.
Крыша дома была покрыта ветхой дранкой. С этой, поросшей мхом, крыши были хорошо заметны сараи, огороды, куда сносило ветром облако завесы, пустая, в воронках от бомб, дорога. Немцев в деревне не было видно. Позади дома стоял мотоцикл с коляской и работающим мотором. Звук работающего мотоциклетного мотора доносился и издалека, куда он послал своих автоматчиков. Теперь стало ясно, что немецкие пулеметчики — это заслон. В любой момент они могут сбежать с чердака, прыгнуть в мотоцикл и благополучно скрыться. Алексей внимательно прислушался. Здесь, на фронте, он привык всегда и ко всему прислушиваться — к шороху ночных шагов, к едва различимым обрывкам речи, к далекой канонаде. Сейчас под ним явственно слышалась немецкая речь. До него донеслись слова команды: «Фойер!» — и сразу же пулемет снова застрекотал. Тогда он осторожно сделал шаг к слуховому окну. При каждом движении крыша скрипела, будто по ней катили дюжину бочек. Медленно, балансируя, словно канатоходец, то и дело замирая на месте и прислушиваясь, Алексей подвигался к лазу на чердак. Несмотря на мороз и ветер, глаза застилал пот, сердце бухало, словно машина для забивания свай. Вот, наконец, и долгожданное темное отверстие. Алексей недолго полежал возле него и, только убедившись, что под ним все спокойно и немцы ничего не заметили, повис на руках и опустился на доски чердака.
Пулемет стоял слева от него в проеме между двумя балками. Судя по форме, это был станковый пулемет МГ-34. С обеих сторон пулемета белели обтянутые полосатым тиком матрацы. На них лежали два немца. Один прильнул к прицелу пулемета и стрелял. Второй курил. Дым ароматной сигареты защекотал ноздри и вызвал у Алексея острое желание закурить. «С комфортом, гады, воюют», — позавидовал Алексей.
Стрекотание пулемета скрадывало шаги. Маскируясь за балки, задерживая дыхание, Алексей осторожно передвинулся на несколько шагов влево. Отсюда пулеметчики были видны, как на витрине. Тот, что стрелял, лежа на животе, был широкозад, коротконог, после каждой удачной очереди он восклицал: «Braver Bursche, Hans!». Второй был худ, с длинной заросшей волосами шеей. Алексей медленно поднял автомат, неторопливо прицелился и дал длинную очередь. Пулемет умолк. Все было кончено.
Стрелявший справа пулемет тоже замолчал. Алексей подумал, что и его автоматчики сделали свое дело, но неожиданно увидел, как по ведущей из деревни дороге мчится немецкий мотоцикл. «Удрали, сволочи, — пожалел он. — А что с моими ребятами? Живы ли они?». Он сбежал с чердака вниз, отворил дверь из сеней во двор и выстрелил красную ракету. Почти тотчас же степь огласилась криками «ура!», замелькали фигурки людей в шинелях и полушубках. Вместе со всеми бежал Акопян с автоматом в руке. Противник не стрелял. Деревня Прусово была взята без потерь.
Командир полка въехал в нее на своем «виллисе» сразу после окончания боя. Увидев Акопяна, стоявшего около сгоревшего здания сельсовета, майор вышел из машины, протянул ему руку.
— Молодец, старший лейтенант, — сказал он. — Умно действовал. Боялся, что начнешь атаковать в лоб. А ты, оказалось, хитрый. — Он засмеялся, вытащил портсигар, угостил Акопяна папиросой. Все так же улыбаясь, повернулся к стоявшим рядом командирам, протянул и им открытый портсигар: — Курите, товарищи. Настоящий «Беломор» фабрики Урицкого. — И, увидев Сикорского, поморщился, произнес: — Ну и вид у тебя, младший лейтенант. В сене и соломе весь, будто с девкой на гумне баловался. Приведи себя в порядок. Комдив с минуты на минуту подъедет.
— Есть, товарищ майор, — по-флотски ответил Алексей.
Еще не остыв от своего первого недавнего боя, весь переполненный радостью, что так быстро, бескровно взята деревня, он не обиделся, что весь успех майор приписал одному Акопяну. Странным показалось лишь то, что старший лейтенант напрочь запамятовал, как приказывал немедленно атаковать Прусово, посылая бойцов под губительный пулеметный огонь. А когда командир полка сделал ему замечание, не заступился за него, не сказал, что именно он подавил пулемет врага и потому сейчас в таком виде. Но об этом Алексей быстро забыл.
В расположении взвода автоматчиков он встретил своего помощника сержанта Яхонтова.
— Табачком разжился, — похвастался тот. — Закурите, товарищ младший лейтенант? — Сержант насыпал командиру и себе самосаду, вытащил из кармана «катюшу». — Здорово вы этих пулеметчиков фернихтен, — сказал он, ловко высекая искру и закуривая. — Если бы не вы, весь бы взвод перед ним положили. Бойцы сильно восхищаются.
— Я не женщина, чтобы мной восхищаться, — сухо сказал Алексей. — Охрану выставили?
— Так точно, товарищ младший лейтенант, — чувствуя нежелание командира вести неофициальный разговор, но не зная, чем оно вызвано, вытянулся сержант.
От первых затяжек крепкого самосада перед глазами поплыли круги. Неожиданно Алексей ощутил огромную усталость, будто совершил за одну ночь марш-бросок на полсотни километров. В избе, где расположился взвод, пылала печь. Было дымно, накурено, жарко. Завидев Алексея, бойцы встали.
— Местечко отдохнуть найдется?
— А то как же, товарищ командир, — сказал пожилой боец Лопухин, по прозвищу Лопух, подвигаясь и освобождая место.
Алексей снял шинель, постелил ее, подложил под голову шапку, закрыл глаза. Шум в горнице стал тише. Бойцы говорили вполголоса. Он знал, что они хорошо относятся к нему, и это было приятно. Через минуту он уже спал.
Хирургический полевой подвижной госпиталь, сокращенно называемый ХППГ, куда из медсанбата был доставлен Миша Зайцев, развернулся в селении Ближняя Перекопка. Всего несколько часов назад здесь шел бой, выгорели многие дома, но белое, заметное издалека, двухэтажное здание школы случайно уцелело и сейчас приняло первую сотню раненых. Час назад в госпитале побывал член Военного Совета армии и сообщил, что окружение сталинградской группировки противника успешно завершено. Захвачены большие трофеи и много пленных. Поэтому настроение у раненых и обслуживающего персонала было приподнятое.
Миша лежал в комнате, на двери которой сохранилась табличка «5б класс». Когда он ходил в пятый класс? Он безуспешно пытался припомнить что-нибудь важное из этого периода своей жизни. Но ничего интересного, кроме нашумевшего выигрыша в сеансе одновременной игры в шахматы у самого Михаила Ботвинника, вспомнить не мог. Левая нога Миши была до середины бедра в гипсе. На нем чернильным карандашом было написано: «Наложен 20 ноября 1942 года». Выше гипса на ране лежала повязка. Перевязки ему делала красивая докторша, военврач третьего ранга Пучкова. Когда она снимала с раны присохшие бинты, было очень больно. Не будь она столь хороша, он, наверняка, застонал бы. Но сейчас, стиснув зубы, не издал ни звука. За это докторша погладил его по щеке, провела пальцем по толстым губам и сказала:
— Вы терпеливый мальчик, Миша. И вообще можете считать, что вам повезло. Открытый перелом без смещения. Все быстро заживет, не оставив следа.
— Спасибо, доктор, — сказал Миша и подумал, что было бы хорошо, если бы в госпиталях лечили исключительно молодые и красивые докторши. Раненые бы тогда меньше страдали и быстрее поправлялись.
Спать после обеда не хотелось. Миша вспомнил о письмах из немецкой офицерской сумки и стал читать их. Они были неинтересными. Тогда Миша достал и осторожно развернул немецкую газету. Это была официозная «Фелькешер-беобахтер». Он знал, что читать немецкие газеты запрещено, но любопытство, что пишут о войне враги, взяло верх. Тон газеты был захлебывающийся, восторженный. Она сообщала о новых грандиозных победах на Восточном фронте и в Африке, о наполовину разрушенном Лондоне, о действиях подводного флота, парализовавшего морские перевозки американцев и англичан. Газета писала о приезде в Берлин королей, наследных принцев, президентов. Они ехали на поклон к фюреру. На митинге в Спортпаласе Геббельс вещал: «Немец! Ты ничто, твой народ все»; «Капитуляция русских — вопрос ближайшего будущего».
«Почему человек — ничто? — подумал Миша. — Ведь из людей и складывается народ». Эта формула показалась ему фальшивой, дикой. На секунду мелькнуло в голове: «Неужели это правда — об их близкой победе? — но тотчас же устыдился собственной мысли. — Вранье. Обычное пропагандистское вранье». Он изорвал газету на мелкие клочки и попросил соседа выбросить их в мусорное ведро.