— Ничего обидного. Просто ты выпустил птичку, парень.
— Что-что?
— Мы хотим сказать, что было бы разумно, если бы вы соизволили застегнуть пуговицу на брюках, прямо под ремнем, мистер Уиттачер.
Фил Уиттачер поглядел на брюки. Застегнулся. Поднял глаза на сестер Дольфин.
Что я им сделал? — задал он вопрос.
Вот, кажется, последний кусок из вестерна, который прочла Шатци. Не знаю, было ли что-то еще, но если и было, Шатци унесла это с собой. Она ушла неожиданно. И это, по-моему, несправедливо с ее стороны, потому что каждый должен иметь возможность дотанцевать. Это право, или, по крайней мере, привилегия великих балерин. Я тоже терпеть не могла Шатци, и на то были причины. Но она умела танцевать, если понимаете, о чем я. Однажды вечером она ехала в машине с доктором: немного выпили или накурились, не помню точно. На полной скорости машина врезалась в опору виадука около Сан-Фернандеса. Он сидел за рулем и скончался тут же. Шатци еще дышала, когда ее вытащили из машины. Потом ее перевезли в больницу. Началась долгая и печальная история. Куча разных переломов, в том числе основание черепа. Так что она очутилась прикованной к постели: все парализовано навсегда, кроме головы. Мозг работал, она могла видеть, слышать, говорить. Но все остальное омертвело. Сердце кровью обливалось, когда я на нее смотрела. Однако Шатци — не из тех, кто сдается так просто. Девушка обладала настоящим талантом выжать хоть что-то из любых обстоятельств. На этот раз выжимать было почти нечего. Шатци целыми днями лежала неподвижно, не вымолвив ни слова. Однажды мой муж, Хэлли, навестил ее. Она ему сказала: Генерал, имейте жалость, я хочу покончить со всем этим. Так и сказала: имейте жалость. Трудно говорить, насколько мой муж был привязан к этой девушке, но она что-то для него значила. И он не мог позволить, чтобы дальше так оставалось, он не позволил бы. И нашел выход. Благодаря мужу Шатци перевели в военный госпиталь. Там на такие вещи смотрят проще. Можно сказать, что военные к ним привыкли. Довольно забавно: в госпитале лежали только мужчины, Шатци была единственной женщиной. Она даже шутила по этому поводу. Накануне перевода в госпиталь, когда я пришла прощаться, она попросила меня подойти поближе. Она хотела узнать, не могу ли я найти в больнице парня, который согласится уделить ей минутку. Обязательно симпатичного. Я попробовала выяснить, что такое симпатичный. С красивым ртом, больше ничего, ответила она. Я обошла больницу и привела парня с прекрасным лицом, черные волосы и прекрасное лицо, настоящий подарок. Звали его Сэмюэль. И Шатци сказала ему: поцелуешь меня? И он поцеловал ее, крепко, совсем как в фильмах. Бесконечный поцелуй. Днем позже врачи сделали свое дело. Если не ошибаюсь, инъекция. Но точно не знаю. Она умерла мгновенно.
Дома у меня куча кассет, где записан ее вестерн. А еще я запомнила две вещи, которые Шатци мне сказала про Гульда. Но их никто никогда не узнает.
Похоронили ее здесь, в Топеке. Она сама выбрала надпись. Без даты. Только лишь: Шатци Шелл, ничего общего с бензоколонкой.
Да будет земля тебе пухом, малышка.
35
Ветер гулял под солнцем ягуара, клозинтаунская улица клубится пылью, словно выжжена вся земля.
Повсюду пустыня.
Пришедшая извне, проникшая в мельчайшую жилочку города.
Ни звука, ни слова, ни движения.
Покинутый город.
Вокруг летают остатки от ничего, безмолвные собаки рыщут в поисках тени, где успокоились бы их кости и жалобы.
Восьмое июля, воскресенье. Солнце в зените.
Из восточных краев, из облака пыли, из прошлого, появляются двенадцать всадников, бок о бок, длинные волосы свешиваются на глаза, рот закрыт шарфом. Пистолеты на поясе, ружье под мышкой.
Продвигаются медленно, против ветра, шагом.
Вот они поравнялись с первым в Клозинтауне домом. Теперь можно различить их фигуры.
У одиннадцати желтые плащи. У одного черный.
Продвигаются медленно, одной рукой держат поводья, другая — на ружье.
Не упускают из виду ни один камешек, ни один кирпичик. Но не видят ничего.
Одиннадцать не разговаривают. Продвигаются шеренгой, бок о бок, заполняя улицу во всю ее ширину. Словно гребенка. Словно борона.
Минуты, минуты.
Затем тот, что в черном, останавливается.
Останавливаются все.
Справа от них салун. Слева — Старик.
Стрелки застыли на 12.37.
Тишина.
Дверь салуна открывается.
Оттуда выходит старуха. Облако седых волос развевается при малейшем порыве ветра.
Одиннадцать ружей нацеливаются на нее.
Она закрывает глаза от солнца ладонью, проходит под навесом, спускается по ступеням, подходит к двенадцати. Приближается к тому, что в черном. Одиннадцать неотступно держат ее под прицелом.
— Привет, Арни, — здоровается Мелисса Дольфин.
Человек в черном не отвечает.
— На месте твоих людей я бы подтянулся и не шевелил пальцем. На них сейчас направлено больше ружей, чем отпечаталось годов на моем лице. Мы сосчитали: сто тридцать восемь. Не годов, ружей.
Тот поднимает глаза. Изо всех мыслимых щелей торчат ружейные стволы. Взгляд его прикован к ним.
— Ты знаешь, что оставил по себе не очень-то добрую память в этих местах.
Одиннадцать тревожно озираются по сторонам, опустив ружья.
Мелисса Дольфин поворачивается и неспешно возвращается в салун, поднимается по ступеням, пытается пригладить волосы, открывает дверь, исчезает внутри.
Сто тридцать восемь ружей по-прежнему нацелены на всадников. Не стреляют и никуда не деваются.
Тишина.
Человек в черном делает знак остальным. Он спрыгивает с коня, придерживает его за уздцы, идет упругим шагом к коновязи близ салуна. Обматывает поводья вокруг деревянной балки. Приторачивает ружье к седлу. Срывает с лица шарф. Густая белая борода. Поворачивает голову. Окидывает взглядом сто тридцать восемь стволов. Ни один не направлен на него. Только на его спутников. Он пересекает веранду, кладет одну руку на дверную ручку, другую — на рукоять пистолета. Открывает дверь. Входит.
Первое, что он замечает, — сидящий на земле старый индеец. Изваяние.
Второе, что он замечает, — пустой салун.
Третье — человек, сидящий за дальним столом, в самом углу.
Он пересекает зал и направляется к человеку. Снимает шляпу. Кладет ее на стол. Присаживается.
— Ты часовщик?
— Да, — отвечает Фил Уиттачер.
— С таким детским лицом?
— А что?
Человек в черном сплевывает на пол.
— Какое тебе дело до этих часов?
— Это не часы, а сейф.
Человек в черном улыбается.
— Доверху набитый, — уточняет Фил Уиттачер.
Человек в черном щелкает языком.
