Не успел влюбленный продвинуться и на пару ярдов, как в дверь постучали.
– Пошли вон! – сказал Автарх, но стук возобновился, на этот раз сопровождаемый голосом Розенгартена.
– Кезуар исчезла, сэр, – сказал он.
Автарх наблюдал за отчаянием ползущего человека и отчаивался сам. Несмотря на все его уступки и поблажки, эта женщина оставила его ради Скорбящего.
– Войди! – позвал он.
Розенгартен вошел и сделал доклад. Сеидукс мертв. Он был заколот и выброшен из окна. Покои Кезуар пусты. Служанка ее исчезла. Ее туалетная комната в полном разгроме. Поиск похитителей уже ведется.
– Похитителей? – сказал Автарх. – Нет, Розенгартен. Никаких похитителей не было. Она ушла по своей воле.
Ни разу за время этого краткого обмена репликами не оторвал он глаз от влюбленного, который преодолел уже треть расстояния между стулом и своей возлюбленной, но слабел с каждой секундой.
– Все кончено, – сказал Автарх. – Она отправилась на поиски своего Искупителя, жалкая сука.
– Может быть, тогда вы прикажете мне послать войска за ней? – сказал Розенгартен. – В городе сейчас небезопасно находиться.
– А рядом с ней – тем более. Женщины из Бастиона научили ее разным дьявольским штучкам.
– Я искренне надеюсь, что эта выгребная яма сгорела дотла, – сказал Розенгартен, и в его обычно бесстрастном голосе послышались непривычные нотки чувства.
– Сомневаюсь, – ответил Автарх. – У них есть способы защиты.
– Но не от меня, – похвастался Розенгартен.
– Даже от тебя, – сказал ему Автарх. – Даже от меня. Силу женщин невозможно уничтожить до конца, сколько ни старайся. Незримый попытался сделать это, но у Него не получилось. Всегда существует какой-то потайной уголок...
– Скажите только одно слово, – перебил Розенгартен, – и я отправлюсь туда прямо сейчас. Перевешаю этих сук на фонарных столбах.
– Нет, ты не понимаешь, – сказал Автарх. Голос его звучал почти монотонно, но тем больше слышалось в нем скорби. – Этот потайной уголок не где-то там, он здесь. – Он приставил палец к виску. – Он в нашем сознании. Их тайны преследуют нас, даже если мы прячем их от самих себя. Это касается даже меня. Бог знает, почему, ведь я не был рожден, как вы. Как я могу тосковать по тому, чего у меня никогда не было? И все-таки я тоскую.
Он вздохнул.
– О-о-о, да. – Он оглянулся на Розенгартена, на лице которого застыло непонимающее выражение. – Взгляни на него. – Автарх вновь устремил взгляд на пленника. – Ему осталось жить несколько секунд. Но пиявка дала ему попробовать, и ему хочется еще.
– Попробовать что?
– Каково быть в утробе, Розенгартен. Он сказал, что чувствует себя так, как будто он снова в утробе. Мы все выброшены оттуда. Что бы мы ни строили, где бы мы ни прятались, мы – выброшены.
Не успел Автарх замолчать, как из горла пленника вырвался последний изможденный стон, и он обмяк на полу. Некоторое время Автарх наблюдал за телом. Единственным звуком в огромном просторе комнаты был затихающий шум пиявки, которая все еще барахталась на холодном полу.
– Запри двери и опечатай комнату, – сказал Автарх, направляясь к выходу, не глядя на Розенгартена. – Я иду в Башню Оси.
– Слушаюсь, сэр.
– Разыщи меня, когда начнет светать. Эти ночи, слишком уж они длинные. Слишком длинные. Я иногда думаю...
Но то, о чем он думал, испарилось из его головы прежде чем сумело достичь языка, и он покинул гробницу влюбленных в молчании.
Глава 36
Мысли Миляги не часто обращались к Тэйлору за время их с Паем путешествия, но когда на улице перед дворцом Никетомаас спросила его, зачем он отправился в Имаджику, сначала он упомянул именно о смерти Тэйлора и лишь потом – о Юдит и покушении на ее жизнь. Теперь, пока они с Никетомаас шли по погруженным во мрак благоухающим внутренним дворикам, он снова подумал о нем – о том, как он лежал на своей смертной подушке и поручил Миляге разгадать тайны, на которые у него самого уже не осталось времени.
– У меня был друг в Пятом Доминионе, которому бы понравилось бы это место, – сказал Миляга. – Он любил запустение.
А запустение царило повсюду, в каждом дворике. Во многих были разбиты сады, которые потом были предоставлены самим себе. Разрастись они не могли из-за неблагоприятного климата, и, пустив несколько побегов, растения начинали душить друг друга, а потом съеживались и склонялись к земле цвета пепла. Когда они попали внутрь, картина не изменилась. Наугад они двигались по галереям, где слой пыли был таким же толстым, как и слой погибших растений в мертвых садах, забредали в пристройки и покои, убранные для гостей, которых давным-давно уже не было в живых. Ни в покоях, ни в коридорах почти не
