Если воздух в доме был холодным, то в комнате Мамуляна он был еще холоднее. Казалось, дыхание Европейца было смертельно ледяным.
Брир стоял в дверях. Он всего лишь один раз был в этой комнате и в нем копошился маленький страх перед ней. Она была чересчур простой. Европеец попросил Брира забить досками окно, и он сделал это. Теперь, при свете единственного фитиля, горевшего в тарелке с маслом на полу, комната казалась унылой и серой: все в ней казалось призрачным, даже Европеец. Он сидел в темном деревянном кресле, которое было единственным предметом обстановки, и смотрел на Брира глазами, сверкающими столь ярко, что тот должен был бы ослепнуть.
– Я не вызывал тебя сюда, – сказал Мамулян.
– Я хотел... поговорить с тобой.
– Тогда закрой дверь.
Хотя это противоречило его желанию, Брир подчинился. Замок щелкнул за спиной; теперь комната собралась вокруг одинокого языка пламени и слабого освещения, которое он давал. Инертно Брир осмотрел комнату в поисках того, на что можно было сесть или, по крайней мере, опереться. Но никаких удобств здесь не было: ее строгость могла бы смутить аскета. Только несколько одеял на голых досках в углу, где спал великий человек, немного книг, сложенных у стены, колода карт, кувшин с водой и чашка, что-то еще. Стены, за исключением четок, свисавших с крюка, были голыми.
– Что ты хочешь, Энтони?
Все, о чем мог подумать Брир, было: я ненавижу эту комнату.
– Скажи, что ты должен сказать.
– Я хочу уйти...
– Уйти?
– Уйти. Меня раздражают мухи. Здесь так много мух.
– Не больше, чем где-нибудь еще в мае. Хотя, возможно сейчас более тепло, чем обычно. Все признаки того, что лето будет мучительным.
Мысль о тепле и свете вызвала у Брира тошноту, и была еще одна вещь – отвратительная реакция его живота, когда он принимал пищу. Европеец обещал ему новый мир – здоровье, богатство, счастье, – но он страдал от мучений проклятья. Все это было жульничеством, все – жульничество.
– Почему ты не позволил мне умереть? – спросил он, не задумываясь над тем, что говорит.
– Ты мне нужен.
– Но я болен.
– Работа скоро будет закончена.
Брир взглянул на Мамуляна в упор – вещь, на которую он отваживался крайне редко. Но отчаяние гнало его, как розга по спине.
– Ты говоришь о том, чтобы найти Тоя? – спросил он. – Мы не найдем его. Это невозможно.
– Нет, мы найдем его, Энтони. Я настаиваю.
Брир вздохнул.
– Я хотел бы умереть, – сказал он.
– Не говори так. У тебя есть все свободы, которые ты хочешь, правда? Ты теперь не чувствуешь вины, так?
– Нет...
– Большинство людей были бы счастливы страдать от твоих незначительных неудобств, чтобы быть невиновными, Энтони, – следовать плотским желаниям своего сердца и никогда не быть заставленными пожалеть об этом. Сегодня отдохни. Завтра мы оба будем заняты, ты и я.
– Чем?
– Мы отправимся посетить мистера Уайтхеда.
Мамулян говорил ему об Уайтхеде и доме с собаками. Повреждения, причиненные ими Европейцу, были значительны. Хотя его разодранная рука зажила быстро, повреждения ткани были невосстанавимы. Палец и еще половина пропали, отвратительные шрамы покрывали ладонь с обеих сторон, большой палец уже не будет нормально двигаться – его карточные навыки серьезно испорчены. Это была длинная и жалостливая история, которую он рассказал Бриру в тот день, вернувшись окровавленным после своего столкновения с собаками. История нарушенных обещании и презираемого доверия, жестокостей, совершенных против дружбы. Европеец открыто плакал, рассказывая ему об этом, и Брир мельком разглядел всю глубину его боли. Они оба были презираемыми людьми, против них все сговорились, их все бранили. Вспоминая исповедь Европейца, он почувствовал, как когда-то потерянное чувство справедливости пробуждается в нем вновь. И вот теперь он, кто так много должен Европейцу – его жизнь, его рассудок – планирует повернуться спиной к своему Спасителю. Пожирателю Лезвий стало стыдно.
– Пожалуйста, – взмолился он, стараясь загладить свои жалобы, – позволь мне пойти и убить этого человека для тебя.
– Нет, Энтони.
– Я могу, – настаивал Брир. – Я не боюсь собак. Я не чувствую боли. Я могу убить его в постели.
– Я уверен, что можешь. И ты, безусловно, понадобишься мне, чтобы оградить меня от собак.
– Я разорву их на куски.
Мамулян казался глубоко удовлетворенным.
– Ты сделаешь это, Энтони. Я ненавижу эту породу. Всегда ненавидел. Ты будешь разбираться с ними, пока я перекинусь парой слов с Джозефом.
– Зачем канителиться с ним? Он так стар.
– Так же, как и я, – ответил Мамулян. – Я гораздо старше, чем выгляжу, поверь мне. Но сделка есть сделка.
– Это трудно, – сказал Брир, его глаза были мокрыми от бесстрастных слез.
– Что именно?
– Быть Последним.
– О, да.
– Надо делать все очень правильно, чтобы племя запомнилось... – голос Брира сломался. Где та слава, которую он не застал, будучи рожденным, когда Великий Век уже прошел! Каково же должно было быть это волшебное время когда Пожиратели Лезвий, и Европейцы, и все другие племена держали мир в своих руках? Такой Век больше никогда не наступит – так говорил Мамулян.
– Ты не будешь забыт, – пообещал Европеец.
– Я думаю, что да.
Европеец поднялся. Он казался больше, чем помнил его Брир, и темнее.
– Верь хотя бы чуть-чуть, Энтони. Есть еще так много, к чему можно стремиться.
Брир почувствовал прикосновение к затылку. Как будто там сел мотылек и исследовал его шею своими усиками. Его голова начала гудеть, словно все мухи, так раздражавшие его, отложили свои яйца в его ушах и они начинали лопаться. Он тряхнул головой, чтобы сбросить это ощущение.
– Все в порядке, – услышал он слова Европейца через жужжание их крыльев. – Будь спокоен.
– Мне плохо, – слабо попытался протестовать Брир, надеясь, что его немощность
