Проклятая игра

– В этом есть некоторый гротеск, кажется, – сказала она скучным голосом, – в том, как они трещали камерами.

– Ты не веришь в их скорбь?

– Они никогда не любили его.

– А ты?

Она, казалось, взвешивала вопрос.

– Любить... – произнесла она, выдувая слово в жаркий воздух, чтобы посмотреть, во что оно превратится. – Да. Я полагаю, любила.

Она заставила Мамуляна немного напрячься. Ему захотелось поглубже влезть в мысли девушки, но ее мозги отражали все его старания. Страх иллюзий, которые он мог у нее вызвать, без сомнения, заставлял ее принимать послушный вид, но он сомневался, что этот страх поработил ее на самом деле. Ужасы – это действенный стимул, но им свойственно уменьшаться при повторении: каждый раз, когда она боролась с ним, приходилось изыскивать новые, более кошмарные страхи; это его изнуряло.

И теперь, прибавляя к ране оскорбление, умер Джозеф. Он погиб – согласно разговорам на похоронах – «в безмятежном сне». Он даже не умер —подобная вульгарность была изгнана из словаря всего того, что связывалось с ним. Он убыл, или отбыл, или избылся – он ушел в сон. Но не умер. Лицемерие и сентиментальность, которыми провожали Вора в могилу, представлялись Европейцу отвратительными. Но еще более отвратительным был ему сам Уайтхед. Он позволил ему уйти. Не раз, а дважды, так и не воплотив своего желания провести игру с точным соблюдением всех деталей. Это и его недавняя забота о том, чтобы убедить Вора уйти в пустоту добровольно. Эта уклончивость предрешила недоделанность. Пока он угрожал и показывал фокусы, старый козел ускользнул.

Но это не должно стать завершением всей истории. В конце концов, он обладает возможностью последовать за Уайтхедом в смерть и вытащить его оттуда, если сможет получить тело. Но старик предвидел и это. Тело было скрыто от глаз даже его ближайшего партнера. Оно было заперто в банковском сейфе (как это ему подходит!) и охранялось днем и ночью, к восторгу разных газетенок, которые упиваются подобными выходками. Этим вечером тело станет пеплом, и последняя для Мамуляна возможность долговременного примирения будет потеряна.

Еще...

Почему он чувствовал, будто они все эти годы играли: в Искушение, в Апокалипсис, в Отвержение, в Поношение и Проклятие, – полностьюли закончены игры? Его интуиция, как и сила, уменьшалась, но он точно знал, что где-то была ошибка. Он подумал о том, чему улыбается женщина, сидящая с ним рядом, на лице – загадка.

– Он умер? – внезапно спросил он ее.

Вопрос, кажется, ее смутил.

– Конечно, он умер, – ответила она.

– Точно,Кэрис?

– Мы только что видели его похороны, ради Бога.

Она чувствовала его мозг, его реальное присутствие собственным затылком. Они проигрывали эту сцену много раз в предыдущие недели – испытание воли, чья сильнее, – и она знала, что днем он слабее. Тем не менее, не настолько слаб, чтобы вообще не считаться с ним: он все еще мог вызвать ужас, если бы ему захотелось.

– Расскажи мне свои мысли сама, – сказал он, – и я не буду залезать в них.

Если она не ответит на его вопрос, он влезет в нее насильно и, безусловно, увидит бегущего человека.

– Пожалуйста, – сказала она, изображая, что напугана, – не мучай меня. Его мозг немного отдалился.

– Он умер? – снова спросил Мамулян.

– В ту ночь, когда он умер... – начала она.

Что она может сказать, кроме правды? Никакая ложь не подействует: он узнает...

– В ту ночь, когда они сказали, что он умер, я ничего не почувствовала. Никаких изменений. Совсем не так, как когда умерла мама.

Она бросила на него испуганный взгляд, чтобы усилить видимость подчинения.

– Какой же вывод ты сделала? – спросил он.

– Я не знаю, – ответила она почти искренно.

– Что тебе кажется?

Она снова ответила искренно:

– Что он не умер.

На лице Европейца появилась улыбка – первая, которую видела Кэрис. Это была ее слабая тень, но все же. Она почувствовала, как он убирает рога своих мыслей и довольствуется размышлениями. Больше он на нее давить не будет. Слишком много чего надо спланировать.

– Ох, Пилигрим, – сказал он шепотом, упрекая своего невидимого врага как горячо любимого, но заблудшего ребенка, – ты почти меня одурачил.

* * *

Марти последовал за машиной и тогда, когда она покинула шоссе и поехала через город к дому на Калибан-стрит. Гонка закончилась в самом начале вечера. Припарковавшись на некотором расстоянии, он наблюдал, как они выходили из машины. Европеец заплатил шоферу и после небольшой задержки отпер дверь, он и Кэрис зашли в дом, грязные кружевные занавески и облупившаяся краска которого не казались чем-то ненормальным на этой улице, где все дома нуждались в подновлении. На среднем этаже загорелся свет и опустились жалюзи.

Он просидел в машине около часа, держа дом под наблюдением, хотя ничего не происходило. Она не появлялась в окне, не выбрасывала никаких записок с поцелуями для своего ждущего героя. Но он никаких таких знаков и не ожидал – это было бы сюжетом из романа, а вокруг – реальность. Грязные камни, грязные окна, грязный ужас, застывший у него внутри.

Он даже не ел как следует с тех пор, как узнал о смерти Уайтхеда; теперь, впервые с самого утра, он почувствовал здоровый голод. Оставив дом наползающим сумеркам, он отправился искать себе какое-нибудь пропитание.

53

Лютер собирал вещи. Дни после смерти Уайтхеда были как вихрь, и его голова закружилась. С такими деньгами в кармане каждую минуту он воображал что-то новое, фантазию, которую теперь можно реализовать. В конце концов он решил сначала отправиться домой на Ямайку, устроить себе большие каникулы. Он уехал оттуда девятнадцать лет назад, когда ему было восемь, – воспоминания об острове были позолоченными. Он приготовился к разочарованию, но если это место ему не понравится, не важно. Человек с таким нежданно возникшим богатством не нуждается в особенных планах – он может свободно передвигаться: другой остров, другой континент.

Он уже почти закончил все приготовления к отъезду, когда снизу его позвали. Голоса он не узнал.

– Лютер? Вы там?

Он вышел на лестницу. Женщина, с которой вместе он когда-то делил этот дом, уехала шесть месяцев назад, бросила его, взяв с собой их детей. Дом должен быть пуст.

Но кто-то находился в холле, и не один, а два человека. Его собеседник, высокий, статный мужчина, стоял и глядел на него снизу вверх, и свет с площадки освещал его широкий, гладкий лоб. Лютер узнал лицо: может быть, он видел его на похоронах? За ним в тени стояла