— Как чего? Тварь живая… Неужто на улицу? Да и Славке польза немалая. Собаку любить научится и к человеку хорош будет. Не так ли, перец?
— Так, дедушка. Я по радио слышал, что американцы крокодилов в ванной держат. А то — щенок…
— Крокодилов… — Ирина Никодимовна поправила упавшие на глаза волосы. — Тебе, неслуху, только позволь…
— Да-а-а… — тяжело вздохнул дед, потрепал вихрастую голову Славки, молча стал укладывать покупки обратно в мешок.
В тот же вечер, обняв внука и пожелав дочери и зятю доброго здоровья, Никодим Кузьмич вместе с голубым чайником, мешком и щенком Пиратом уехал к себе в лесничество.
А внуку оставил на память гармонь-трехрядку. Когда-то Слава, несмотря на уговоры родителей, наотрез отказался учиться играть на скрипке. А теперь частенько после уроков берет в руки гармонь…
Вздыхают мехи — и Славик вспоминает деда, его веселые прибаутки, багряную рябиновую гроздь, красногрудок-снегирей, забавного щенка Пирата…
А еще он мечтает летом поехать к деду в лесничество. Туда, где родятся лопоухие зайчата-листопадники, Где в узких протоках косолапый медведь ловитсома и где веселит по ночам округу желтоглазый чародей-филин.
ТЕТЕРЕВИНАЯ ПЕСНЯ
В воскресенье отец разбудил меня, когда было еще совсем темно.
— Всю красоту проспишь, соня. Вставай-ка живо! На тетеревиный ток опоздаем!
Я с трудом очнулся от дремы, наскоро умылся, выпил кружку молока, и мы двинулись в путь.
По рыхлому снегу ступали наугад, то и дело проваливались в колдобины. Прямого пути не было, пришлось сделать крюк — обойти низину, и тут я вспомнил:
— Ружье-то забыли…
— Не беда, — успокоил меня отец. — Не за тем идем…
Я опустил голову: что же делать в лесу без ружья?! Миновали железнодорожное полотно и через поле по узкой тропе заспешили к еще сонному, голубеющему вдали лесу.
Апрельский воздух тревожно и свежо пах талой землей. У дороги вербы в серебряном пуху. Внезапно отец остановился, затаил дыхание… Вдали, в березняке, кто-то робко, неуверенно бормотал.
— Кто это проснулся? — спросил я.
— Тетерев-косач, — ответил отец.
Я долго приглядывался и заметил на деревьях больших черных птиц. Мы спустились в овраг и подошли к ним ближе.
Тетерева не спеша поклевывали на березах почки, важно прохаживались по веткам. А один косач си на вершине березы, вздувал шею, вскидывал краснобровую голову, распускал веером хвост и все гром и сильнее бормотал: «Чуф-фых-х, бу-бу-бу…» Ему по очереди, с расстановкой вторили другие петухи… Вдруг старый токовик вошел в азарт, упал на землю… Поднял голову, зорко огляделся го сторонам, замер — нет ли где опасности?! — и тотчас забубнил, вытянув вперед шею: «Чу! чшшш… чуф-фык… бу-бу-бу…». Приметил темную замшелую кочку, и сгоряча ему показалось, что это соперник. Сердито затоптался на месте, подпрыгнул вверх, забил крыльями, принял гневный и немного смешной вид, решительно побежал к ней. Но, чуть не наскочив на кочку, понял свою оплошность, резко отпрянул в сторону и вновь, правда теперь уже покойнее, забормотал…
— Знаешь, — сказал отец, — для охотника это лучшая песня. Послушаешь ее, и весь месяц на душе праздник.
— Какой праздник? — удивился я.
— Весенний… — Отец вдохнул полной грудью воздух, снял шапку. — Скоро у косачей пляски да игрища на болотах пойдут. Музыка — лесная капель. А слова такие… — Тут он подбоченился, охнул… да и запел вполголоса: — Куплю балахон, продам шубу!
С той поры прошло более тридцати лет, но до сего дня у меня перед глазами — холодная апрельская ночь, неблизкий путь к лесу, когда мокрый снег хлюпал под ногами… Светлый березняк — деревья еще голы, но уже ожили, дышат; молочно-белые с голубизной стволы — и на этом фоне темные силуэты птиц: «Чуф-фых, бу-бу-бу…»
ДОРОГА К ДЕТСТВУ
Постояв минуту, поезд прощально гуднул и оставил меня одного на крохотной станции Снегири.
Я спрыгнул с платформы, оглянулся, ища попутчиков, и, не найдя их, зашагал по широкой просеке.
Замер, утонул в снегах бойкий перестук железных колес, только хрустела да поскрипывала под ногами зимняя дорога.
Кругом было необычно светло. Скупые солнечные лучи не слепили глаза, сквозь мороз чувствовалось их слабое тепло. Вдруг на ближней сосне застрекотала сорока, я настороженно осмотрелся по сторонам, птица трещала все неуемнее. Но вот справа от дороги возник знакомый забор. Я сразу узнал его, узнал и калитку, и дом с поблекшими ставнями.
Впервые мы с матерью приехали в Снегири в сорок первом. Недели две добирались. Жили в теплушках, в товарных вагонах. Спасались от бомбежек где придется: в кюветах, в придорожном лесу, под платформами. А когда попали в Снегири, деревня была переполнена эвакуированными. Мы с чемоданами и узлами ходили из дома в дом, и, уже совсем отчаявшись, наткнулись на этот забор. Из калитки вышла женщина, взглянула на нас и поздоровалась.
— Здравствуйте! — ответила мать и заплакала.
— Успокойся, голубушка. У кого нынче горя мало. У меня у самой сыновья на фронте.
— Сами видите… — вздохнула мать. — Нам даже переночевать негде.
— Проходи! — пригласила женщина. — В тесноте, да не в обиде. Проходи со своим воробышком…
Прожили мы у Арины Петровны почти пять лет, сроднились, и я стал звать ее бабушкой. И теперь, спустя много лет, меня охватила тоска по родным местам. Случается так в жизни: встретятся на улице два человека, разговорятся, вспомнят былое — и окажутся невзначай земляками. И затоскуют, размечтаются, и вдруг нестерпимо остро почувствуют, как недостает вокруг чего-то родного, близкого, такого, чего — словами-то не выскажешь.
Так случилось и со мной. Устав от городской суеты, решил проведать бабушку, подышать ядреным морозным воздухом, побродить на лыжах по дремучим, глухим борам.
И вот предо мной страна далекого детства. Осторожно поднимаю засов. Прохожу в калитку, замираю на миг. У крыльца свежие следы.
