— Рассказывал, и не раз. Проходи, пожалуйста!
— Подожди, я должен как следует поздороваться с Докхи! — Беэр сграбастывает пса в охапку, прижимает к груди и трется щекой об его складчатую морду. — Кто мой любимый песик? По кому я так скучал? — Продолжая сюсюкать и тискать в объятиях пятипудового кобеля, гость перемещается в кабинет. — Здравствуй, Зеэв![4] — по-немецки приветствует он Шоно.
— Здравствуй, Баабгай![5] — отвечает тот и, окинув Беэра критическим взглядом, заявляет: — Ты теперь говоришь с американским акцентом и одеваешься как сутенер из Шикаго.
— Зато ты по-прежнему говоришь с китайским, а в своем героке[6] выглядишь промотавшимся гробовщиком из Моравии, — парирует Беэр и добавляет, усаживаясь в кресло и спуская собаку на пол: — А сутенер лучше гробовщика.
— Это почему еще? — интересуется Мартин.
— Потому что он наживается на радостях жизни!
— Ты вчера хорошо порезвился? — спрашивает Шоно.
— Какое там! Представляешь, меня пытались вышвырнуть из пивной!
— Кто были эти безумцы?
— Какие-то ублюдки, услышав мой акцент, завели «Gott strafe England»,[7] а когда я потребовал от них извинений, набросились на меня вшестером. Или всемером — мне все никак не удавалось их пересчитать они слишком мельтешили.
— И?
— Судя по состоянию моей руки, я сломал кому-то челюсть. Но в общем и целом было весело. Я бился и пел «March of the Cameron Men», как в пятнадцатом! — Беэр прикрывает глаза и гнусаво затягивает:
Докхи начинает очень похоже подвывать, а Мартин и Шоно покатываются со смеху. Вытерев слезы, Шоно говорит:
— Я не знал, что ты — шотландец. Но очень живо вообразил тебя в килте.
— Я из древнего клана МакКавеев. Кстати, почему ты вчера ретировался? Ты должен был прикрывать мне спину!
— Меня бы едва хватило, чтоб прикрыть твою задницу.
— Это самое главное! — хохочет Беэр, — Особенно для нас, шотландцев. Кстати, о задницах, — он разом становится серьезным. — Мы должны их уносить отсюда, и побыстрее. По моим сведениям из надежного источника, война начнется очень скоро, и начнется она, вероятнее всего, в Данциге.{9} Вот здесь… — великан достает из внутреннего кармана пиджака толстый конверт и бросает его на стол, — визы и билеты на пароход до Нью-Йорка. На сборы вам остается чуть более сорока четырех часов. Вопросы?
Мартин и Шоно переглядываются.
— Что случилось? Вам мало времени? Вы собираетесь упаковывать майссенский сервиз на двести персон?
— Видишь ли, Беэр, — тихим голосом говорит Шоно, — дело всего в одной, но очень важной персоне, без которой мы не можем уехать. Пойдем!
Все трое подходят к дверям детской. Беэр заглядывает в комнату поверх голов. Минуту он с ошалелым видом рассматривает лежащую на кровати женщину, потом индейским шагом приближается и изучает ее лицо, низко склонясь над изголовьем, а затем скорее выдыхает, чем произносит, на чистом русском языке: «Шоб я сдох!..»
Глаза женщины неожиданно раскрываются. Взгляд быстро яснеет, обретает смысл.
— Вы кто? — шепотом спрашивает она по-русски.
Ответить на этот вопрос Беэру было непросто.
Мотя Берман, единственный сын успешного одесского коммерсанта, бывшего кантониста, отличившегося в русско-турецкую кампанию, угрюмого медведя Лазаря Бермана, появился на свет в 1890 году. Мать его, хрупкая и тихая красавица Рут из семьи богатого купца Якова Ломброзо-Картби, единственная любовь Лазаря, годившегося ей в отцы, угасла вскоре после родов. Берман-старший хотя и был завидным, несмотря на свои пятьдесят, женихом, о повторном браке слушать не желал, а отношение его к сыну было сложным, если не сказать суровым.
Мотя Берман, здоровяк и шалопай, которого из всех педагогов любил только преподаватель гимнастики, запоем читал приключенческую литературу и мечтал о военных подвигах, необитаемых островах и кладах, прогуливал уроки, предпочитая разноязычную портовую ругань латыни и греческому, а соленые брызги прибоя — библиотечной пыли. Он трижды избегал исключения из гимназии, благодаря связям отца. За все свои похождения он бывал еженедельно порот, что, впрочем, по естественным причинам не прибавляло ему усидчивости — Мотя Берман был прирожденным авантюристом и эскапистом. В первый раз он убежал из дома в десять лет — помогать бурам в их праведной борьбе с английскими завоевателями — и был обнаружен таможенниками на греческой шхуне среди влажных тюков с контрабандой. Второй побег — в пятнадцать — Моте тоже не удался — его арестовали при попытке пробраться в эшелон, направлявшийся в Порт-Артур. В том же году за участие в уличных беспорядках Мотя угодил в каталажку и лишь за большие деньги был вызволен Лазарем, а после им же жестоко избит. К привычным поркам Мотя относился с пониманием, но вот ударов по лицу он отцу простить не смог и решил убежать навсегда. Мотя Берман, прибавив себе года, нанялся матросом на торговое судно и в конце 1907 года оказался в Сиднее, имея при себе пятьдесят долларов и пару запасных штанов.
Мэттью Картби, два года отработав землекопом, водителем грузовика и кузнецом, натурализовался в Австралии в 1909 году и тотчас приступил к воплощению своей заветной мечты — записался в ряды вооруженных сил. Первая мировая война застала его уже младшим лейтенантом.
Лейтенант Мэтт Картби, известный в 4-й пехотной бригаде как Mad Bear,[9] чудом выжил в Галлиполийской{10} мясорубке и не получил Креста Виктории только потому, что среди оставшихся в живых соратников не набралось троих очевидцев его геройства. В марте 1916 Мэтт был тяжело ранен в голову и отправлен на лечение в Каир. Однажды госпиталь «Абассия», где он лежал, посетила пожилая леди Анна Изабелла Ноэль, пятнадцатая баронесса Вентворт,{11} внучка лорда Байрона. Ее сопровождала дальняя родственница — прелестная молодая девушка. Обратив внимание на кудрявого великана со свежим сабельным шрамом на лице, по странному стечению обстоятельств валявшегося на койке с томиком стихов ее дедушки — Мотя поэзии не любил, но больше в тот момент читать ему было решительно нечего, — дама заговорила с ним. Мотина биография привела ее в восторг. Самого же героя привела в восторженный трепет белокурая спутница баронессы,
