открылись мне многие интересные вещи, ранее казавшиеся бессмысленными. Например, что Йешу умер дважды. Или что Иуда спрашивает Пилата: если принесу тебе Йеошуа, принесу ли Израилю
— Вот и пришли мне его почитать, а то я все равно не очень въезжаю.
— Обязательно! Но вот что еще интересно. Впервые несколько версий Тольдот Йешу опубликовал под одним переплетом некто Самуэль Краус в 1902 году — версию Вагенвальда, Хульдрайха, версию из Каирской генизы, славянскую и еще пятую. Вот с этой пятой неясно, откуда она. Краус ссылается на некий источник из Венской библиотеки. Я написал туда, и выяснилось, что книги у них нет.
— Сперли?
— Круче. В одна тысяча девятьсот тридцать восьмом году лично от Гейдриха пришел приказ о конфискации всех еврейских архивов — библиотечных и общинных. Кстати, отвечал за операцию не кто иной, как Эйхман.
— Ничего себе!
— Дальше — больше. Я начинаю раскручивать эту цепочку, и выясняется, что в сорок четвертом в концлагерь Терезин свозят кучу еврейских ученых для каталогизации конфискованных архивов! В частности, некоего рава Биньямина Мурмельштейна, через которого эта история, собственно, и выплыла на свет. Заметь, что в сорок четвертом Гейдрих архивами уже два года как не интересуется, поскольку может легко обратиться к первоисточникам.
— Ну да, его шлепнули в сорок втором, если не изменяет память. Значит, я прав? Гейдрих только выполнял предписания Гиммлера?
— Очевидно. Далее — с наступлением весны и Красной армии архивы эвакуируют сперва в замок Фюрстенштейн, затем в замок Воефельсдорф, потом еще куда-то, где летом сорок пятого их находят советские войска.
— Вот те на!
— Ага. Двадцать восемь вагонов! Уходят в Москву! И там их хоронят в архиве Советской армии.
— М-да. Это даже лучше, чем под акведуком.
— Увы. На этом мои изыскания завершились. Я не нашел общего языка с их начальством. С таким же успехом я мог бы упрашивать пирамиды раскрыть свои секреты. Они, правда, что-то передали в Ленинскую библиотеку, но не то, что мне нужно.
— Как прав был Спилберг! Все величайшие тайны человечества наверняка покоятся в армейских архивах!
Миновав очередное пересечение двух просек, Мотя выругался — по-русски и негромко — услышал только я:
— Это не лес, а какое-то Чикаго! Каждые полтора километра с востока на запад — проспект, каждые два с севера на юг — авеню. И везде понатыканы чертовы вышки. Черт бы побрал эту немчуру с ее тошнотворной прямолинейностью!
На мой взгляд, лес был как лес — вполне себе дикий и почти девственный, хотя местами, действительно, причесанный на пробор. Впрочем, изрядно заросшие подлеском просеки не производили унылого впечатления, а напротив — создавали ощущение приятного разнообразия. Но Мотя — истый траппер[99] — не разделял моих городских взглядов:
— Это вам не Канада и не Сибирь. В таком лесу охотиться
— Почему? — глупо спросила я.
Он обернулся и уставился исподлобья. Поняла, что сморозила глупость, кажется, покраснела. Мотя пожалел — не стал добивать, перевел на другое:
— Скажите, Верочка, будь вы здешним егерем, что бы сделали, если вам нужно было изловить в этом лесу, скажем, нескольких браконьеров? Не убить, а именно поймать? Вот, посмотрите карту! — и протянул планшет.
— Все зависит от того, сколько у меня людей… и собак.
— Собаки, да… Я это как-то упустил. Черт, черт… — устрашающе хрустнул костяшками пальцев.
На звук голосов подошли Марти и Шоно.
— Что за шум? — спросил азиат. — Я уж было подумал, что ты тут опять кому-то шею ломаешь.
— Нет, это я себе ломаю голову, как нам выкручиваться из сложившейся ситуации. По- твоему, в каком направлении они станут нас загонять?
— С востока и с юга, разумеется. Им нужно отрезать нам путь в Литву и Польшу. Где мы сейчас? — Шоно склонился над картой.
— Вот тут, — ответил Мотя.
— Под твоим дюжим перстом, дорогой, можно спрятать небольшое княжество. Точнее!
Мотя вытащил из планшета обгрызенный карандаш, ткнул в один из пунктирных прямоугольников на зеленом облаке.
— Так… тут около пятисот квадратных километров, — забормотал Шоно. — Если они будут прочесывать, скажем, по десяти в час, на это уйдет не менее четырех дней.
— А ну как пойдут семимильной цепью, да еще с собаками? — Мотя прищурился. — Отчего бы им не согнать сюда тыщи три человек с палками и трещотками? За полдня ведь управятся.
Марти кашлянул. Все посмотрели на него.
— Я думаю, что загонять они не станут.
— Почему? — хором спросили все.
— На нас охотится кто? Гиммлер. А чей это заповедник? Геринга.
Мотя накрыл ладонью его плечо:
— Браво, малыш! А у меня, видимо, от вчерашнего удара копытом серое вещество одеревенело.
— А какая разница? — спросила я, уже привычно чувствуя себя идиоткой.
— Марти прав, — ответил Шоно. — Геринг — номер второй в Рейхе. Гиммлер у Геринга в подчинении. В результате так называемой «национальной революции» этот угорь в пенсне не смог урвать той доли пирога, на которую рассчитывал — в отличие от хряка-авиатора, — поэтому любви к последнему, мягко говоря, не испытывает. И это взаимно. Угорь наверняка охотится за нами исключительно в личных интересах, и устраивать шумную охоту в епархии соперника он не может, это очевидно.
— А что может?
— Обложить лес по периметру. Это, вероятно, в его силах. Ну и ждать, пока мы попытаемся отсюда выйти. Так бы поступил я.
— Ждать, пока труп врага не проплывет по реке? Мы не в Китае, мой дорогой, а угорь — не травоядный буддист. — Мотя умудрялся возражать ласково. — Я согласен, что действовать он будет скрытно, но долго держать в тайне оцепление вокруг заповедника
