– Само по себе, конечно, не грех, но разговоры…
– Мне говорили, что Ваше Высочество предпочитает иметь обо всем собственное мнение и не обращает внимания на сплетни, которые ходят при Дворе.
Леннокс посмотрел на Фрэнсис горящими, злыми глазами и сказал:
– Вы не отвечали на мои письма.
Фрэнсис пожала плечами и небрежно бросила:
– Так вы писали мне? Я получаю так много писем! Я знаю только, что в прошлом году, летом, Двор был в Танбридже, а вы неделями сидели в своем Кенте, когда до меня было рукой подать.
Внезапно Леннокс, потеряв самообладание, заговорил быстро и зло:
– Скажите мне, ради Бога, зачем это нужно? Я слышал и видел достаточно, чтобы понять – это бесполезно. О какой дружбе может идти речь, когда самое большее на что я могу рассчитывать, если полюблю вас, – быть пешкой в ваших руках и в руках короля? Единственное, что он пока не сделал для вас, – не купил вам мужа, которому можно было бы безбоязненно наставлять рога! А я для этой роли не гожусь!
Этот гневный монолог был произнесен так громко, что Фрэнсис испугалась, как бы его не услышали те, кто был поблизости. Несмотря на то, что Леннокс сильно разозлил и задел ее, она нашла в себе силы обернуться и была счастлива, что никто, казалось, не обращал на них внимания.
Джулия Ла Гарде играла в карты и, судя по всему, выигрывала: возле ее руки лежала кучка золотых монет. Даже болезнь королевы и сдержанность, которая предписывалась этикетом, не могли заглушить тяги к картам.
Фрэнсис ответила ему, не скрывая горечи и сожаления, но спокойно и сдержанно:
– Если бы король не был так поглощен своими заботами, он никогда не оставил бы меня с вами. Потому что вы пьяны. Если вы завтра сможете вспомнить этот разговор, вы вспомните и эти мои слова: в моих отношениях с королем ничего не изменилось с тех пор, как мы с вами впервые говорили об этом.
– Я не пьян! – крикнул Леннокс, не менее рассерженный, чем Фрэнсис: по его меркам он действительно был трезв, потому что без труда держался на ногах.
– И тем не менее вам все равно должно быть стыдно! – настаивала Фрэнсис. – То, что вы сказали, – гнусность, и я надеюсь, что в один прекрасный день вы пожалеете об этом!
– Если наступит такой день, что вы станете моей королевой и я вынужден буду преклонить перед вами колено, мне не останется ничего другого, как униженно просить прощения. Иначе у вас хватит влияния на короля, чтобы заставить его уничтожить меня, но пока что этот день еще не наступил, и мы разговариваем с вами, как равные. И я хочу, чтобы вы знали: даже если то, что вы говорите, – правда, вам вовсе не делает чести такое поведение. Вы заставляете мужчину – пусть это будет хоть сам король – плясать под свою дудку, обещая ему то, что вы не намерены ему дать! Это доказывает только то, что вы – обманщица, кузина!
– Как вы смеете так говорить!
– Я мог бы сказать гораздо больше, не только это! Фрэнсис трясло, и она чуть слышно прошептала:
– Ваше счастье, что король не слышит вас. Если бы у меня хватило смелости повторить ваши слова, нашлись бы более вежливые и достойные мужчины, которые вызвали бы вас на дуэль!
– Не сомневаюсь. Отчего же вы молчите?!
– Не только вы, я и сама не знаю, почему, – ответила Фрэнсис. – Наверное, потому, что вы мне нравитесь, и потому, что хоть вы и отрицаете это, не вполне владеете собой. И не можете понять, насколько жестоки. У меня нет другого объяснения, а если я заблуждаюсь, тогда ответьте мне, за что вы меня так ненавидите?
Фрэнсис задала этот вопрос чуть слышно, с дрожащими губами, и она вовсе не хотела, чтобы Леннокс отвечал на него. Он вскочил со своего места, но в ту же секунду Фрэнсис ушла.
Она спешила к себе, не пытаясь скрыть волнения, и те, кто встречал ее, считали это вполне естественным: ее видели с королем совсем недавно, возможно, ей известно, что королеве очень плохо, и хоть это и означает ее собственную победу и торжество, все ожидали от нее внешних проявлений скорби. Многие делали попытку подойти к ней, но Фрэнсис жестом останавливала их, и никто не настаивал.
Фрэнсис казалось, что пока она добралась до своей комнаты, прошла вечность. Она отослала горничную и, рыдая, бросилась на кровать.
Она прекрасно знала, что никогда и никому не скажет ни слова о том, что произошло между нею и Ленноксом, она страстно желала наказать его, и ее терзала ярость от сознания собственного бессилия. Как он посмел! Как он посмел! Она не могла перестать думать об этом. Он решил… Что он решил? Самое отвратительное, – вот что он предположил…
Хоть он и был пьян, как такое могло прийти ему в голову? Возможно ли, что и король думает так же? Нет, это невозможно, она никогда не поверит, что он способен замыслить такую подлость. Если бы она принадлежала ему, если бы уже стала его любовницей, такое, может быть, и могло случиться, но теперь… нет, для этого его любовь к ней слишком романтична и возвышенна. И именно благодаря этой романтичности и возвышенности, только потому, что она стала для него олицетворением юности и беззаботности, их отношения и остаются такими. В Карле было что-то такое – хотя вполне вероятно, он сам не отдавал себе в этом отчета, – что удерживало его от последнего шага.
Фрэнсис позволяла ему гораздо больше, чем любому другому мужчине – поцелуи,
