— Видите ли, — продолжал Шомон с окаменевшим лицом, — я все время вспоминаю Одетту… Боже мой! — И голос его сорвался. — Я не могу…
— Успокойтесь! — прикрикнул на него Бенколин. — Подниметесь наверх вместе с нами. Вам нужно выпить.
Мы прошли через грот, миновали вестибюль и вернулись в неуютную, безвкусно обставленную квартиру Августина. Решительное поскрипывание кресла-качалки замедлилось, и мадемуазель Августин посмотрела на нас, откусывая кончик нитки.
По-видимому, по выражению наших лиц она догадалась, что мы нашли больше, чем ожидали, к тому же белая сумочка сразу бросилась в глаза. Не говоря ни слова, Бенколин отправился к телефону, а Августин, покопавшись в одном из шкафов, вытащил оттуда небольшую пузатую бутылку бренди. Глаз дочери замерил, сколько он налил Шомону, и она поджала губы. Но тут же снова принялась качаться.
Мне было не по себе. Тикали часы, мерно поскрипывало кресло. Я знал, что эта комната навсегда теперь будет для меня ассоциироваться с запахом вареной картошки. Мадемуазель Августин не задавала никаких вопросов; она держалась напряженно, руки двигались механически. Над рубашкой в красную полоску явно сгущались грозовые тучи… Мы с Шомоном пили бренди, и я видел, что он тоже не сводит с девушки глаз. Несколько раз ее отец пытался заговорить, но все мы продолжали хранить неловкое молчание.
В комнату вернулся Бенколин.
— Мадемуазель, — сказал он, — я хочу задать вам…
— Мари! — воскликнул ее отец измученным голосом. — Я не мог тебе раньше сказать… Это убийство! Это…
— Пожалуйста, успокойтесь, — попросил его Бенколин. — Я хочу спросить, мадемуазель, когда вы включили сегодня вечером лампочки в музее.
Она не стала увиливать, выспрашивать, почему он задает этот вопрос. Твердой рукой девушка положила шитье и ответила:
— Сразу после того, как папа отправился на встречу с вами.
— Какие лампочки вы включили?
— Я повернула выключатель, зажигающий лампочки в центре главного грота и на лестнице, ведущей в подвал.
— Зачем вы это сделали?
Она посмотрела на него безмятежным взором:
— Я поступила абсолютно естественно. Мне показалось, что по музею кто-то ходит.
— Я полагаю, вы девушка не слишком мнительная?
— Нет. — Ни улыбки, ни движения губ; было ясно, что она презирает саму мысль о мнительности.
— Вы пошли посмотреть?
— Пошла…
Так как детектив, подняв брови, продолжал смотреть на нее, она продолжала:
— Я осмотрела большой грот, где, как мне показалось, я слышала шум, но там никого не было. Я ошиблась.
— Вы не спускались по лестнице?
— Нет.
— Когда вы погасили свет?
— Не могу сказать точно. Минут через пять, а может быть, больше. А теперь будьте любезны объяснить мне, — заговорила она вызывающе, привстав в кресле, — что значат эти разговоры об убийстве?
— Была убита молодая девушка, некая мадемуазель Клодин Мартель, — медленно пояснил Бенколин. — Ее тело сунули в руки сатиру на повороте лестницы…
Старый Августин дергал Бенколина за рукав. Его лысая, с двумя нелепыми клочками седых волос за ушами, голова по-собачьи тянулась к Бенколину. Покрасневшие глаза умоляюще расширялись и сужались…
— Прошу вас, мсье! Прошу вас! Она ничего об этом не знает…
— Старый дурень! — прикрикнула на него девушка. — Не лезь в это дело. Я сама с ними разберусь.
Он примолк, поглаживая свои седые усы и бакенбарды, всем своим видом показывая, как гордится дочерью, но в то же время прося у нее прощения. Ее глаза снова бросили вызов Бенколину.
— Так как, мадемуазель? Знакомо ли вам имя Клодин Мартель?
— Мсье, вы что, думаете, я знаю имя каждого из наших посетителей?
Бенколин наклонился вперед.
— Почему вы думаете, что мадемуазель Мартель была посетительницей музея?
— Вы же сами сказали, — со злостью ответила она, — что она здесь.
— Ее убили за вашим домом, в проходе, который выходит на улицу, — пояснил Бенколин. — Вполне возможно, что она никогда в жизни не была у вас в музее.
— Ага! Ну что ж, в таком случае, — пожала плечами девушка, снова принимаясь за шитье, — мы тут ни при чем. Так?
Бенколин вынул сигару и нахмурился; похоже было, что он обдумывает ее последнюю реплику. Мари Августин, казалось, целиком погрузилась в шитье; на лице ее играла улыбка, как будто она только что выиграла нелегкое сражение.
— Мадемуазель, — задумчиво произнес детектив, — я хотел просить вас пройти со мной и посмотреть на тело, о котором идет речь… Но мне вспомнился разговор, который мы с вами вели чуть раньше.
— Да?
— Мы говорили о мадемуазель Одетте Дюшен, молодой даме, которую нашли мертвой в Сене…
Она снова отложила шитье.
— Проклятье! — воскликнула она, стукнув ладонью по столу. — Оставите вы меня, наконец, в покое?! Я же сказала вам все, что я об этом знаю!
— Насколько я помню, капитан Шомон попросил вас описать мадемуазель Дюшен. То ли по забывчивости, то ли по какой другой причине, но вы описали ее неверно.
— Я же сказала вам! Я могла ошибиться. Наверное, я ее с кем-то… с кем-то перепутала.
Бенколин закончил раскуривать сигару и помахал в воздухе спичкой.
— Вот-вот! Совершенно верно, мадемуазель! Вы имели в виду кого-то другого. Не думаю, чтобы вы вообще когда-либо видели мадемуазель Дюшен. Вы не ожидали, что вас попросят ее описать. И вы рискнули, но поторопились и, по-видимому, описали какую-то другую женщину, которая стояла у вас перед глазами. Вот что заставляет меня задуматься…
— Вот как?
— …задуматься, — задумчиво продолжал Бенколин, — почему именно этот образ вспомнился вам прежде всего. Короче, задуматься, почему вы с такой точностью описали нам мадемуазель Клодин Мартель.
Глава 4
Бенколин выиграл. Об этом можно было судить по тому, как у Мари Августин чуть заметно задрожала нижняя губа, сбилось дыхание, в глазах на мгновение появился стеклянный блеск, пока ее живой ум метался в поиске лазейки. Затем она рассмеялась:
— Послушайте, сударь, я вас не понимаю! Описание, которое я вам дала, подходит к сотням девушек…
— Ага! Значит, вы признаете, что никогда не видели мадемуазель Дюшен?
