телереклама. Потому как если отец Дженнифер был рассерженным колеблющимся избирателем, то жена его была консерватором, а уж ее отец оказался бывшим консервативным мэром Фавишема и другом нынешнего депутата. Хуже того, за неделю с лишним до запуска ролика он отправил в Центральный Совет консервативной партии факс, предупреждая своих соратников о планах лейбористов и не соглашаясь с интерпретацией событий своим зятем.
Война за Ухо Дженнифер, под каковым именем она вскоре прославилась, была главной темой новостей, связанных с выборами, на протяжении нескольких дней. Дженнифер Беннет попала на первые полосы всех газет, включаяThe Times; репортеры прочно окопались перед домом ее семьи; и, словно все это еще недостаточно напоминало «мыльную оперу», ее дедушка умудрился вломиться в помещение во время телеинтервью со своим зятем. Вопрос «Правда ли это?» быстро трансформировался в «Кто она?», а тот, в свою очередь, уступил перед натиском «Кто и о чем проболтался?». Разгласил ли имя девочки пресс-секретарь Киннока? Свело ли ведомство Уолдергрейва хирурга, который проводил операцию, с Daily Express?И был ли случай Дженнифер скорее просто административной ошибкой, как это теперь утверждалось, чем непосредственно результатом недофинансирования? И так далее. Уолдергрейв глупейшим образом сравнил ролик Ньювелла с образчиками продукции предвоенной нацистской пропаганды. Паттен заявил, что ролик продемонстрировал «колоссальный мировоззренческий просчет» со стороны Киннока и поставил под вопрос его «пригодность занимать какую-либо общественную должность». Кук, знамо дело, призвал к отставке Уолдергрейва — на том основании, что тори притащили прессу к «порогу семьи Беннет и причинили им эти душевные страдания».
Либерал-демократы наблюдали за потасовкой с высокого морального табурета. Лейбористы кляли себя за то, что не прощупали семью Беннетт более внимательно с самого начала. Тори вопили, бесновались и швыряли пыль горстями, пытаясь затемнить смысл, изначально заложенный в предвыборный ролик. Но их обиженное тявканье продемонстрировало, насколько уязвимыми они себя чувствовали. Британцы гордятся своей государственной службой здравоохранения и, если им кажется, что с ней творится что-то неладное, реагируют на это так, будто это их личное дело. Никто не взялся бы утверждать, что при лейбористах очереди на операции будут упразднены, а неоднозначные в политическом смысле случаи никогда более не возникнут. Но ролик Ньювелла и разразившаяся из-за него Война за Ухо Дженнифер удачным образом сфокусировали общественный интерес на одном фундаментальном вопросе. При том, что лечение двух пациентов, страдающих от идентичных недугов, при существующей системе здравоохранения может происходить неодинаковыми темпами и что решающим фактором в этом темпе является банковский счет пациента, является ли эта дифференциация признаком, как утверждали бы тори, того, что, с философской точки зрения, гражданин обладает приветствуемой свободой выбора, касающейся лечения, как и во многих других сферах жизни при свободолюбивых консерваторах, или — как заявляет Лейбористская партия — это всего лишь вопиющее доказательство двухъярусности классовой системы, в которой первоочередность лечения мотивируется не медицинскими, но финансовыми факторами? И какая партия в большей степени выступает за то, что так все и должно быть? Британцы в целом без особого одобрения смотрят на то, что в политику вовлекаются этические принципы, но когда заместитель лидера лейбористов Рой Хаттерсли объявил всю эту историю «имеющей отношение к вопросам морали», а Нил Киннок заголосил «грех, грех», они стояли на самой что ни на есть твердой политической почве.
За неделю до даты выборов я вместе с моей приятельницей и соседкой Лизанн — политологом и решительной сторонницей лейбористов — отправился агитировать. Приколов себе на лацканы красно-желтые значки с Глендой Джексон, мы устремились в сторону близлежащей Четвинд-роуд — узкой холмистой улицы, с верхней точки которой открывается вид на Хампстед Хит (или по крайней мере на крупную государственную больницу поблизости). Изначально предполагалось, что Четвинд-роуд станет милой улочкой, пленяющей взор изяществом своих террас, однако ж после того как автомобилисты открыли ее в качестве одного из немногих сквозных, восточно-западных, маршрутов в этой части города, она превратилась в забитую объездную трассу. До известного момента машины проносились здесь на максимальной скорости, пока пару лет назад Муниципальный совет Камдена не додумался оборудовать дорогу «лежачими полицейскими». В арго планировщиков это именуется «мерой, направленной на успокоение транспортного потока»; но, понятное дело, точно так же она действует транспортному потоку и на нервы, поскольку между асфальтовыми гребнями водители выжимают педаль газа до упора, а затем, в последнюю секунду, со всей дури вдаряют по тормозам, чтобы не оставить на проезжей части подвеску.
Когда мы с Лизанн нырнули в облако выхлопного газа, мне припомнилось замечание Оливера Летвина относительно предвыборной агитации. Он утверждает, что может определить, голосуют здесь за тори или за лейбористов, уже по тому, как выглядит дом. «Тори можно отличить по аккуратно подстриженной живой изгороди, горшочкам с геранью, аккуратно выметенному крыльцу». К габаритам это не имеет никакого отношения — уж конечно, если дом большой, но снаружи смотрится неопрятно, его обитатели ни за что на свете не окажутся тори — равно как и к архитектурным достоинствам или стоимости объекта недвижимости. Только к опрятности. (Летвиновское правило палисадника, между прочим, применимо, по его словам, только к Югу Англии. На Севере у всех все выглядит опрятнее, независимо от политических убеждений хозяев.)
На Четвинд-роуд около 120 домов, в некоторых проживают сами владельцы, многие поделены на квартиры. Цель агитации — не (как я воображал, выйдя на свое собственное крыльцо к Гленде) обращать людей в свою веру или втягивать их в дискуссии о внешней политике, бог весть куда могущие завести, но просто идентифицировать своих сторонников. Распечатка избирательного реестра дает вам список всех зарегистрированных избирателей. Довольно быстро начинаешь осознавать, что список этот не соответствует тем людям, которые на самом деле проживают на этой улице.
«А я вот из Гонконга только что, — отвечает первый мужчина, об избирательных намерениях которого мы осведомляемся, — и у меня дел невпроворот — труба зовет, пора уже обратно». Пожилая женщина открывает дверь, вглядывается в наши красно-желтые значки на лацканах и без единого слова затворяет дверь. «Не наша», — отваживается предположить Лизанн, внося в свою распечатку соответствующую отметку: «Т» — тори, «Д» — либерал-демократ, «Л» — лейборист», «П» — потенциальный лейборист, «С» — для тех, кто съехал или умер. В демографическом отношении наш район — ни дать ни взять сущий винегрет: тут попадаются имена греческие и ирландские, итальянские и индийские, есть даже одна девушка, неизвестное имя которой оказывается маорийским. Летвиновский палисадниковый тест в общем и целом более-менее срабатывает: на этой зачумленной транспортом, загазованной улице, где автомобили запаркованы на тротуаре как бог надушу положит, зоны аккуратности бросаются в глаза — и часто украшены опрятной летвиновской рекламкой. Но в основном плакаты красно-желтые; мы проставляем в своих распечатках «Л» и переходим к следующему дому, не останавливаясь для переговоров. Изрядное количество избирателей с подозрением относятся к идее распахнуть свои двери в меркнущем свете апрельского вечера; кое-кто сидит тише воды ниже травы, другие открывают окна на верхнем этаже. В наши дни искусство поддерживать разговор через домофон — первейший талант уличного агитатора. «Либерал-демократ я», — рявкает очередная металлическая коробка в ответ на наш звонок.
«Послушайте-ка, тут вот какая штука, — орет Лизанн в ответ, — у нас в Ричмонде есть
