Плоть и серебро

исподволь провоцировали ее развитие, поощряя развивающуюся эгопатию и паранойю, намеренно превращая его в безжалостное аморальное чудовище, которым он и стал. В конце концов война есть война.

Вторая книга была короче и еще неприятнее. В ней описывалось, как Фуллертон, на десять лет постаревший и живущий под чужим именем как наемник для тайных операций, как-то до сих пор удерживавший под контролем свои социопатические тенденции — или хотя бы каналируя их, — начинает понимать, что теряет контакт с реальностью.

Фуллертон знает, что необратимо сходит с ума, и обрывками здравого рассудка понимает, как будет страшно, если это произойдет с ним в густонаселенных околоземных секторах. Поскольку он физически не способен даже подумать о самоубийстве, он изгоняет себя на изолированную и редко населенную микропланетку на окраине обитаемого космоса, чтобы уменьшить тот вред, который он принесет. Таким образом спасая от себя обитаемые миры.

Место, принесенное в жертву ради меньшего зла, не называлось, но сомневаться не приходилось.

Марши вспомнил, как назвал однажды Кулака человеком Ренессанса. Тот захихикал, указав, что слово «ренессанс» означает возрождение, и намекнув, что Марши ближе к истине, чем сам думает. Смог ли Кулак к концу объединить эти три личности в одно? Вспомнил ли он, кем он был, как попал на эту дорогу и нашел ли в своих воспоминаниях что-то вроде здравого рассудка? Считал ли он себя самого каким-то темным героем?

Теперь уже никогда не узнать. Корабль вздрогнул — закрылись причальные зажимы. Заслонки закрыли звезды под ногами. Желудок неохотно согласился, что внутрь — это и есть вверх.

Марши знал, что он уже не тот человек, который прилетал сюда в прошлый раз. Некоторые изменения были к лучшему. Но другие… действительно метка Кулака? Доказательство, что он такой способный ученик, как говорил старый монстр, и в нем самом есть что-то от Брюса Фуллертона?

Нельзя было скрыть, что он проявил хитрость, лицемерие, умение расчетливо манипулировать и даже безжалостность. В нем открылись неизвестные ранее источники гнева, презрения, даже жестокости.

Старый психопат его изменил, и бесполезно притворяться, что этого не было.

Но при всей своей гениальности некоторых вещей Кулак просто не мог понять. Вопреки всему, что он сделал с Братством, испортить этих людей он не смог. То, что они его избегали, а не пытались отомстить, это подтверждало. Он их подмял под себя, но не развратил.

И он не понимал истинную природу своего тигля. Пламя не только уничтожает, но и очищает.

Несчастья могут закалить, а не разрушить; железная рука, сгибающая тебя под свою волю, может укрепить и очистить твой дух.

Но прежде всего несчастье нужно принять и встретить лицом к лицу. Иногда Марши приходила мысль, во всех ли крушениях его жизни виновата бергманская хирургия. Не то что он отдал руки ради сумасшедшей мечты, но…

Сигнал шлюза сменил цвет на оранжевый — процедура прервалась в середине цикла и дала предупреждение о плохом качестве воздуха. Он велел все равно продолжать, потом сложил серебряные руки, ожидая конца цикла.

…но бергманская хирургия должна была быть совершенной хирургией. Без крови. Без боли. Шанс лечить ранее неизлечимое.

Но когда выяснилось, что в ней есть дефект, они позволили этому дефекту диктовать, как использовать новую технику. С этого момента они исходили не из того, что могут делать, а из того, чего делать не могут.

Это и еще многое хотелось ему прояснить в своих мыслях. Все прошлые ошибки должны быть поняты, и будущее ляжет перед ним ясно и точно, как стерилизованные хирургические инструменты на лотке. Высокая цена жизни без будущего была выжжена у него в мозгу так, что забыться уже не могла.

И эти мысли, как и все другие последнее время, вели к одному пункту. Одному человеку. Как бы много ни узнал он, сколь бы многое ни сделал правильно, все это не могло искупить вреда, принесенного одной-единственной ошибкой, и все остальное теряло значение.

Замок замигал зеленым. Двери открылись. Навстречу хлынула волна спертого воздуха Ананке.

Он начал последний этап своего маршрута, в который раз осторожно выходя по провисающей, во многих местах залатанной соединительной трубе. В каком-то смысле это был конец пути, который начал он молодым тридцатилетним идеалистом с кудрявой головой и без малейшего понятия, с чем имеет дело. Сейчас он стал куда старше. Оставалось только узнать, стал ли хоть чуть умнее.

Он шел по трубе.

На этот раз за ним не было ангела, выдавливающего его из безопасного чрева корабля.

На этот раз женщина, заключенная в этом ангеле, вызывала его к себе.

Он вышел из шлюза и появился в разбитых и наскоро починенных внутренних дверях, где ждал его Джон Хален, опираясь на костыль. Джон неловко обнял его одной рукой, отступил назад, крепко сжимая неуклюжими теплыми пальцами его плечо.

— С возвращением, — спокойно сказал Джон.

Марши кивнул, накрывая руку Джона своей — серебро на черноте.

— Спасибо.

Он действительно чувствовал, что вернулся домой.

Не только Джон ждал его прибытия. В ангаре собрались почти все, кто смог сюда втиснуться. Они стояли плечом к плечу, знакомые и полузнакомые лица обращены к нему. Были лица серьезные, но в основном — улыбающиеся. Кое-кто кивал и подмигивал, встречая его взгляд.

И все, сколько их ни было, стояли очень тихо. Даже шепот не нарушал тишины, и молчание было куда красноречивее любых радостных выкриков.

Марши пошел вниз по пандусу, и Джон все еще придерживал его за руку. Люди Ананке расступались перед ним, как воды перед Моисеем, открывая проход к дальней двери. И каждый, когда он проходил, тихо шептал: «С возвращением!», и этот шепот наполнял тишину как шум моря. Но никто не пытался его остановить. Все и каждый знали, почему он вернулся и куда идет.

Море лиц превратилось в реку, когда они вошли в туннели, и с обоих берегов неслось все то же тихое приветствие. Марши дал Джону вести его через эти волны, настолько тронутый такой встречей, что сам не заметил, как они оказались в церкви перед дверью комнаты Ангела.

Джон подтолкнул его внутрь. Там его встретила молчаливая стража, стоявшая тут с той минуты, как сюда принесли лежащее без сознания тело Ангела. Люди, которых когда-то терроризировала Сцилла, молились, чтобы она выжила. Что бы ни сделала она им плохого, это было тысячекратно искуплено, когда она защитила их.

Марди отошла от кровати, встретив его на полпути. Она кивнула с серьезным лицом, но ничего не сказала — говорить было нечего. Состояние Ангела за эти дни не изменилось. Она только лишь поцеловала его в щеку, потом вышла к остальным, стоявшим в церкви.

Джон подвел его к кровати Ангела. Они остановились бок о бок, и Джон, опираясь на костыль, смотрел в лицо Марши.