Плоть и серебро

Доктор Кэрол Чанг смотрела, как захлопнулась дверь, и плечи ее опустились под тяжестью поражения. Потом она медленно повернулась к столу, где работал Марши. Ощущение у нее было глупое и неловкое. Виноватое. Неуместное здесь, в ее собственной клинике.

Она вздрогнула, когда на ее глазах еще один кусок искореженного металла возник оттуда, куда никто другой не достал бы, вытащенный призрачной рукой, которой ей было не увидеть.

Наука, — сказала она себе. — Все это наука. Как свет и рубин создают лазер, как кристаллы Шмидта и ток создают анестезирующее поле. А он — просто человек, обретший особое умение.

Но какой ценой?

На лице обладателя невидимой руки не было ни триумфа по поводу своих достижений, ни сожаления по поводу своей утраты. С тем же успехом он мог бы быть машиной — бездушной бесчеловечной конструкцией, в которой нет ничего, кроме четкой, неуклонной целеустремленности.

— Боже мой, — шепнула она. Сделала неуверенный шаг вперед, но не смогла заставить себя подойти ни на миллиметр ближе. И не назвала человека, которому просила Бога помочь: ни себя, ни Эллу, ни Марши.

Марши работал, отрешенный и неподвижный.

Он снова надел протезы. Поворот воображаемого запястья — и вновь в его распоряжении оказались твердые пальцы. Искусственные руки ощущались как тяжесть, и хотя они были во всем так же чувствительны, как замененная ими плоть, все равно они были безжизненны по сравнению с невероятно чувствительными не-руками, которыми он только что работал.

Он не спросил, куда ушла Элла. Какая-то отстраненная, в-тот-момент-отключенная часть разума отметила во всех подробностях, что случилось.

Теперь вся его прошлая жизнь кончилась. Круг замкнулся.

Он вздохнул.

— Почти все я смог восстановить. Думаю, в худшем случае у нее будет небольшая потеря памяти и, возможно, незначительные временные нарушения координации. Вы знаете, какие провести исследования.

Голос его был таким же механическим, как серебряные руки.

Чанг серьезно кивнула:

— Вы спасли ее жизнь. И лицо — лицо ее вы тоже исцелили. — Голос ее был хриплым от восхищенного волнения.

Ничего подобного она никогда в жизни не видела и вряд ли хотела бы увидеть еще когда-нибудь: одновременно и чудесное, и неодолимо неправильное.

Сначала раздвинулись бинты, будто нити разрезали тончайшим микротомом и сняли с лица Шей, открыв искромсанные и наскоро залитые гелем ткани.

Гель исчез, и раны открылись; в глубоких разрывах показались костные осколки. И тут перед глазами Чанг стало происходить истинное чудо.

Одним медленным взмахом невидимой руки из ран Шей были удалены даже мельчайшие осколки, взлетел тончайший туман инородных тел и опустился, слипаясь, на поднос. Как мягкая глина, сгладились поврежденные кости. Обрывки мышц, разорванные сосуды сползлись вместе и срослись заново — они восстанавливались на клеточном уровне. На глазах у Чанг глаз, который в обычной ситуации пришлось бы заменить, снова стал целым; кровавое кружево разодранного века сменилось безупречной белой гладкостью. Перелилась, как горячий воск, подкожная клетчатка, заполняя, выравнивая, закрывая раневые полости. Сгоревшая кожа слезла и расползлась — нет, рассыпалась, и тут же на ее место полилась новая, восстанавливая прежнюю картину, как заполняет место вода, если вынуть из нее руку. Слой за слоем, ткань за тканью травма устранялась без швов, без скобок, без геля.

Когда он закончил работу, лицо Шей было почти полностью восстановлено, и только новая кожа, чуть розовее прежней, говорила, что вообще была какая-то рана.

То, чему Кэрол была сейчас свидетелем, выходило так далеко за границы того, что она считала медициной, что единственным определением для этого было волшебство и чудо. Ее образование и знания говорили другое, но очень тихо и неуверенно. Это было невероятно. Невозможно.

И все же это произошло у нее на глазах.

Как Чанг ни пыталась, она не могла не держать между ним и собой осторожную дистанцию. Теперь она никак не могла смотреть на него так же, как при первой их встрече, хотя она знала, что это тяжкий грех против него и против собственного разума. Всего пару часов назад он был всего лишь интересным понятием из литературы. Потом он стал ее последней надеждой, а эта надежда превратилась в такое, от чего по коже бегут мурашки, и губы Чанг сами по себе зашевелились в молитве.

Для Марши ее реакция не была неожиданной — ситуация была очень знакомой. Он неловко пожал плечами, глядя на спокойное и теперь неповрежденное лицо Шей.

Жизнь за любовь. Пусть она живет долго, и пусть ее вторая жизнь обернется лучше, чем обернулась его собственная.

— Очень красивая девочка, — тихо сказал он. — Для устранения всех последствий понадобилась бы серьезная пластическая операция, и нет причин ей жить даже временно обезображенной.

Он посмотрел на часы.

— Я дал ей наркоз, так что она еще часа два будет без сознания. Когда очнется, будет как новенькая — хотя я бы проверил ей слух. Я, гм, рад, что оказался здесь вовремя.

Он подчеркнуто не смотрел на Чанг прямо. Если бы он это сделал, она бы отшатнулась.

Страх, отвращение, резкое неприятие, слепая ненависть — или, как у Чанг, потрясенное благоговение — такое выражение он всегда читал на лицах медиков, в присутствии которых приходилось работать. Всегда.

Одна из стенок того ящика, в который он и другие бергманские хирурги поместили себя сами. Даже те, кто знал все детали Программы, реагировали так же. Самая его суть, не говоря уже о том, что он делал, была вызовом всему тому, что они знали и умели, и то, что он с легкостью выполнял то, о чем они и мечтать не могли, только усугубляло ситуацию. Зрелище бергманского хирурга в трансе пугало их и нервировало, а то, что он отдал руки ради этого умения, сжигало мост между такими, как он, и такими, как они, выставляя его в их глазах опасным маньяком, который изувечил себя, чтобы стать каким-то колдуном- целителем.

Вот это почему-то оставалось без внимания в медицинских журналах. По крайней мере до сих пор. Ничего не говорилось и о том облегчении, которое испытывали эти люди, когда он или один из его тридцати с чем-то коллег отбывал прочь — чаще под давлением, чем по собственной воле. И о том, что никто не хочет иметь их у себя в штате — даже в горящей больнице. Он не смог свыкнуться до конца со своим положением парии, но продолжал к нему привыкать.

Теперь и Эллы нет. Он был готов к этому, но легче от этого не было.

Марши снова пожал плечами — он уже пару лет как перестал приводить доводы в защиту своего дела. И начал натягивать перчатки, чтобы убраться отсюда ко всем чертям и