песке и всем жить в ней. Время от времени он извлекал из ямы кого-нибудь, мужчину или женщину, убивал и съедал. Ему нравилась эта еда, и он становился все сильнее и толще. Когда он съел последнего из своих пленников, его стало беспокоить, чем он будет питаться дальше и как проживет. На его счастье, на горизонте появился самолет и спас его. Вернувшись домой, он сообщил всем, что он единственный из уцелевших после катастрофы и ему удалось выжить, питаясь ягодами, листьями деревьев и корнями. Все были поражены его прекрасным физическим состоянием, и лавки, торгующие вегетарианскими продуктами, украсились его портретами. Он остался неизобличенным.
Видите, как легко это написать и как это увлекательно? Вот почему я запретил бы этот жанр.
2. Более не будет романов о кровосмешении. Даже самых скабрезных.
3. Никаких романов, действие которых происходит в помещениях, приспособленных для совершения насилия. Пока еще в данный момент этот жанр невелик, но в последнее время, как я заметил, тема насилия все чаще появляется в рассказах. Необходимо прекратить это в зародыше.
4. Ввести двадцатилетний запрет на романы, написанные в Оксфорде и Кембридже. И десятилетний — на романы в других университетах. Можно не трогать беллетристику в политехнических высших школах (но никаких поощрений и субсидий); не стоит запрещать создание романов в начальных школах, а в колледжах ввести десятилетний частичный запрет на беллетристику (одна книга на автора) и частичный запрет для старшекурсников на романы о современной истории (тоже одна книга на автора). Полный запрет на романы, где главным героем является журналист или ведущий телевизионной программы.
5. В Южной Америке ввести систему квот на художественную литературу во избежание широкого распространения туристского стиля барокко и черной иронии. О близкое соприкосновение нищеты и дорогостоящих принципов, религиозности и бандитизма, удивительной гордости и необъяснимой жестокости! О диковинная птица даикири, высиживающая яйца на собственном крыле; чудо-дерево фредонна, чьи корни растут с концов ветвей; волокна этих корней помогли горбуну с помощью телепатии оплодотворить надменную жену хозяина гасиенды. А оперные залы, ныне заросшие тропической зеленью джунглей! Позвольте мне постучать по столу и пробормотать: «Пас!» Романы, написанные в Арктике и Антарктиде, будут получать поощрительные гранты.
6. а) Никаких описаний сцен плотских наслаждений человека с животным. Женщины с черепахой, например, чье нежное соединение символизирует попытку чего-то более прочного, что может укрепить те тонкие, как паутина, нити, которые некогда связывали мир воедино в мирном содружестве. Но только не так;
б) Никаких сцен плотских связей между мужчиной и женщиной (по типу черепашьих, если так можно сказать) в душевой. Я требую этого из чисто эстетических соображений, да и медицинских тоже.
7. Не надо книг о малых, уже забытых войнах в дальних концах Британской империи, в которых мы мучительно усвоили, во-первых, что англичане умеренно жестоки, а во-вторых, что война — это отвратительное занятие.
8. Никаких романов, в которых рассказчик или кто-то из персонажей обозначены просто инициалами. Но, увы, они продолжают это делать!
9. Не должно быть романов, рассказывающих о других романах. Никаких «Современных версий», переписывания, продолжения или приписывания. Нельзя из-за смерти автора неоконченную им книгу со всеми ее замыслами оставлять другому автору. Напротив, каждый автор должен повесить над своим камином связанное из разноцветной шерсти напоминание: «Каждый сам вяжет свой узор».
10. Необходим двадцатилетний запрет на Бога; вернее, на упоминания о нем — аллегорические, метафорические, иносказательные, намеком, неточные или двусмысленные. Бородатый главный садовник, неустанно ухаживающий за яблоней, мудрый старый капитан, который никогда не торопится выносить приговор, тот, кому тебя еще не представили и от кого у тебя мурашки бегут по телу, как в Главе 4… всё это должно быть упрятано как можно дальше, всё до единого. Бог разрешается лишь в виде святого, которого страшно сердят тяжкие грехи человека.
Итак, каким нам видится прошлое? Удаляясь, оно еще больше оказывается в фокусе и привлекает наше внимание? Некоторые думают, что это так. Мы многое познаем, знакомясь с необычными документами, с помощью ультрафиолетовых лучей читаем полустертые письма и при этом, свободные от предубеждений современников, лучше их понимаем. Так ли это? Я не уверен. Обратимся к интимной жизни Гюстава. Долгие годы предполагалось, что «медведь из Круассе» покидал свою берлогу только ради Луизы Коле. «Единственный серьезный сентиментальный эпизод в жизни Флобера», — заявил Эмиль Фаге. А потом появилась Элиза Шлезингер, занявшая неприступную нишу в сердце Гюстава, тихо горящий огонь, страсть его юности, так и оставшаяся несбыточной мечтой? Внезапно появились какие-то письма и статьи в египетской прессе. Жизнь наполнилась актрисами, стало известно о постельной сцене с Буйе, Флобер сам признавался в своей слабости к мальчикам в каирских банях. Наконец, перед нами он предстает как человек, далеко не чуждый плотских наслаждений: он амбисексуален, многоопытен.
Не торопитесь. Сартр заявил, что Флобер никогда не был гомосексуалистом: психологически он был пассивен и женоподобен. Забава с Буйе была лишь выдумкой, испытанием другой стороны мужской дружбы. Флобер ни разу в своей жизни не совершил акта, который можно назвать гомосексуальным. Если он говорил об этом, то это было всего лишь глупое бахвальство. Буйе потребовал из Каира доказательств непристойного поведения, и Флобер представил их. (Убеждает ли это нас? Сартр утверждает, что Флобер выдумал все это, потому что ему так захотелось. Не вправе ли мы обвинить в том же Сартра? Неужели он согласился бы с тем, что Флобер — мягкотелый трусливый буржуа, забавляющийся опасными шуточками на краю грехопадения, на которое он не может отважиться, а не Флобер — сорвиголова, готовый испробовать все?) В то же время нам предлагают перевести свое внимание на мадам Шлезингер. Среди библиографов Флобера недавно утвердилось мнение, что между нею и Флобером все-таки что-то было: то ли в 1848 году, то ли скорее всего в начале 1843 года.
Прошлое далеко, оно как удаляющийся берег, а мы все на том же пароме. Вдоль кормы шеренга телескопов; каждый из них можно навести на любое расстояние и увидеть берег. Если море неспокойно, один из телескопов в постоянном пользовании и скажет неизменную правду. Но это иллюзия, поэтому, как только паром отчаливает, все мы возвращаемся к привычному делу — бегаем от одного телескопа к другому, и когда видимость ухудшается в одном, мы ждем, когда она улучшится в другом. А когда в телескопе все ясно, мы воображаем, что это мы хорошо его сфокусировали.
Разве сегодня море не спокойнее, чем вчера? Мы идем на север, а здесь свет, который видел Боден. Что значит это путешествие для неангличан, плывущих в страну, где много непонятного и незнакомого и где им придется завтракать? Видимо, они нервно шутят, говоря о туманах и овсянке? Флобер находил Лондон пугающим; это нездоровый город, заявил он, если в нем нельзя найти чашку горячего мясного бульона. Но с другой стороны, Англия родина Шекспира, разумных взглядов на вещи и политической свободы, страна, которая гостеприимно приняла Вольтера и в которую сбежал Золя.
Что же она такое? Первые трущобы Европы — недавно назвал ее один из наших поэтов. Первый суперрынок Европы мог бы быть именно таким. Вольтер хвалил нас за наше отношение к коммерции и еще за отсутствие снобизма, позволившее младшим сыновьям английской знати становиться бизнесменами. Теперь они, однодневные туристы, пересекают
