назад. В заключение я пожелал ему удачи, сжег его письмо в пустом камине (театральный жест, я согласен, но прошу учесть мою молодость в качестве смягчающего обстоятельства) и решил навсегда вычеркнуть эту парочку из своей жизни.
Какого рода «ущерб» я имел в виду? Это была всего лишь догадка; никаких веских доказательств я привести не мог. Но, оглядываясь на те злополучные выходные, я понимал: дело не в том, что наивный паренек стушевался рядом с более светскими, искушенными личностями. Хотя и это сыграло не последнюю роль. Но главное — я нутром чувствовал какой-то заговор между Вероникой и ее неуклюжим, властным отцом, который обращался со мной как с дебилом. А также между Вероникой и Братцем Джеком, чья жизнь и манера поведения, совершенно очевидно, казались ей верхом совершенства: она словно назначила его верховным судьей, когда прилюдно спросила — и этот вопрос при каждом повторе звучит все более презрительно: «Как по-твоему, этот подойдет?» А с другой стороны, я не видел никаких признаков заговора между Вероникой и ее матерью, которая, несомненно, видела ее насквозь. Как миссис Форд нашла возможность предостеречь меня по поводу своей дочки? Очень просто: в то утро, на следующий день после моего приезда, Вероника объявила родным, что я люблю поваляться в постели, и ушла из дому с отцом и братом. Никогда в наших с ней разговорах даже намека не было на такую мою привычку. Я никогда не любил валяться в постели. И даже сейчас этого не выношу.
Затрудняюсь сказать, какой смысл я вкладывал в слово «ущерб», когда писал Адриану. Если я в последующие годы и прояснил для себя этот вопрос, то лишь в малой степени. Моя теща (слава богу, не имевшая никакого отношения к тем событиям) тоже была обо мне невысокого мнения, но, по крайней мере, говорила об этом откровенно, как, впрочем, и обо всем другом. Как-то раз, когда пресса и телевидение наперебой обсуждали очередной случай жестокого обращения с детьми, она сказала: «На мой взгляд, все мы через это прошли». Уж не веду ли я к тому, что Вероника была, как сегодня принято говорить, жертвой «ненадлежащего обращения»: плотоядных сальностей хмельного отца, который ее купал или укладывал спать, или более чем родственных нежностей брата? Как знать? Пережила ли она одномоментную утрату, отвернулись ли от нее близкие, когда она больше всего нуждалась в любви, подслушала ли она в детстве какой-то разговор, из которого заключила, что…? Опять же не могу знать. Ни документальных, ни даже спекулятивных подтверждений у меня нет. Вспоминаю, что сказал старина Джо Хант, когда дискутировал с Адрианом: «Поступки человека зачастую выдают его душевное состояние». Это касается истории — Генриха Восьмого и ему подобных. А в повседневной жизни, на мой взгляд, справедливо как раз обратное: нынешнее душевное состояние позволяет судить о прошлых поступках.
Конечно, я согласен, что всем нам в той или иной мере наносится ущерб. Может ли быть иначе — разве что в придуманном мире идеальных родителей, братьев и сестер, соседей и приятелей? И тут возникает вопрос, от решения которого зависит многое: как мы реагируем на причиненный ущерб, то есть принимаем или подавляем, и как он сказывается на наших отношениях с окружающими? Одни, притерпевшись, стараются смягчить этот ущерб, другие кладут жизнь на то, чтобы помочь другим, попавшим в сходную ситуацию, а третьи всеми силами стараются сделать так, чтобы с ними никогда больше не произошло ничего похожего. Эти последние — беспощадны, от них лучше держаться подальше.
Вы, наверное, думаете, что это чушь, ханжеская чушь, рассчитанная на самооправдание. Полагаете, наверное, что я поступил с Вероникой как типичный желторотый юнец и что все мои «суждения» обратимы. Например: «После того как мы расстались, она со мной переспала» легко трансформируется в «После того как она со мной переспала, я с ней расстался». И еще вы, наверное, решили, что семейство Форд — нормальные представители английского среднего класса, на которых я с досады проецировал надуманные теории ущерба; и что миссис Форд вовсе не собиралась тактично удерживать меня от опрометчивых шагов, а низменно приревновала к родной дочери. Не удивлюсь, если вы попросите, чтобы я примерил свою «теорию» на себя и объяснил, какой ущерб я понес много лет назад и с какими возможными последствиями: например, не сказался ли этот ущерб на моей надежности и правдивости? Честно говоря, сам не знаю, как на это ответить.
Никакого отклика от Адриана я не ожидал — и не получил. Теперь уже и перспектива встречи с Колином и Алексом выглядела менее заманчивой. Если вначале нас было трое, а потом стало четверо, оставалась ли возможность вернуться к троице? Надумай они сколотить свою компанию без меня — отлично, вперед. А мне нужно было налаживать собственную жизнь. Чем я и занялся.
Некоторые из моих сверстников поступили на добровольческую службу и уехали в Африку, чтобы учить детишек и возводить глинобитные стены; у меня не было столь благородных устремлений. А вдобавок в ту пору как-то подразумевалось, что хороший диплом рано или поздно обеспечит тебе хорошую работу. «Время на моей стороне, да, это так», — подпевал я Мику Джаггеру,[26] кружась в одиночестве по своей студенческой комнате. Итак, предоставив другим доучиваться на врачей и юристов или сдавать экзамены для поступления на государственную службу, я умотал в Штаты и полгода кочевал по стране. Подрабатывал официантом, красил заборы, выполнял садовые работы, перегонял автомобили из одного штата в другой. Когда еще не было ни мобильных телефонов, ни электронной почты, ни «скайпа», путешественники полагались на элементарное средство связи под названием «почтовая открытка». Другие средства, как то: междугородный телефон и телеграмма, несли на себе клеймо «Только Для Экстренных Случаев». Поэтому родителям пришлось отпустить меня в неизвестность, а потом делиться со знакомыми скупой информацией о моих передвижениях: «Да, добрался благополучно», «В прошлый раз написал из Орегона», «Ждем его примерно через месяц». Не берусь утверждать, что это было очень хорошо и уж тем более — что благотворно влияло на становление характера, но мне лично пошло на пользу, что родители не могли связаться со мной одним нажатием кнопки, чтобы излить на меня свои тревоги, зачитать долгосрочный прогноз погоды, предостеречь от наводнений, эпидемий и маньяков, которые подстерегают человека с рюкзаком.
В поездке я познакомился с одной девушкой, звали ее Энни. Она была американкой и тоже путешествовала по стране. Мы с ней, как она говорила, «зацепились» и три месяца провели вместе. У нее были серо-зеленые глаза и дружелюбная манера поведения; ходила она в неизменной ковбойке; сошлись мы легко и быстро; я не верил своей удаче. Не верил и простоте таких отношений: подружиться, сблизиться, вместе смеяться, выпивать, покуривать травку, колесить по дорогам — а потом расстаться без взаимных упреков и без угрызений совести. «Как пришло, так и ушло», — говорила она, ничуть не кривя душой. Оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, не претила ли мне подобная легкость, не хотелось ли чего-нибудь более весомого в доказательство… чего? Глубины, серьезности? Хотя, бог свидетель, бывает, что на тебя сыплются сложности и трудности, которые не сулят никакой компенсации в виде глубины и серьезности. Намного позже я задумался и о другом: «Как пришло, так и ушло» — не содержался ли здесь косвенный вопрос, подразумевавший конкретный ответ, которого у меня не было? Но это так, к слову. Энни занимала определенное место в моей жизни, но не в этой истории.
Когда это стряслось, отец с матерью захотели со мной связаться, но не знали, где меня искать. В случае крайней необходимости — например, когда человек должен проститься с умирающей матерью — Форин-офис, вероятно, извещает наше посольство в Вашингтоне, а оттуда поступает запрос в правительственные структуры, которые готовы поставить на уши
