— Непонятно, с какой стати ты это вспомнил.
И с ее подтверждением ко мне начала возвращаться уверенность. На этот раз Вероника была одета более продуманно, а укладка в значительной мере скрывала седину. Непостижимым образом ей удавалось выглядеть, с моей точки зрения, лет на двадцать и на шестьдесят одновременно.
— Итак, — продолжил я, — расскажи, как тебе жилось в последние сорок лет?
Она покосилась на меня.
— Сначала ты.
Я изложил ей историю своей жизни. Точь-в-точь как рассказываю себе — эта версия выдержала проверку на прочность. Она спросила «про двух приятелей, с которыми мы однажды провели день» — как будто имена вылетели у нее из головы. Я признался, что потерял связь с Колином и Алексом. Потом взялся описывать Маргарет, Сьюзи, себя в роли деда, а сам все пытался прогнать голос Маргарет, который нашептывал мне в ухо: «Как там Психичка?» Рассказал о своей карьере, о выходе на пенсию, о нынешних занятиях и о зимних поездках: в этом году, например, планировал для разнообразия посетить заснеженный Санкт-Петербург… Я старался показать, что вполне удовлетворен, но не самодоволен. В середине моего рассказа о внуках она вдруг подняла взгляд, одним глотком допила кофе, положила на столик деньги и встала. Я тоже засобирался, но она сказала:
— Не торопись, допивай.
Твердо решив ничем ей не досаждать, я снова опустился на стул.
— Что ж, теперь твоя очередь, — сказал я. Имея в виду ее рассказ.
— Очередь куда? — спросила Вероника, но не успел я ответить, как ее и след простыл.
Да, я понял ее маневр. Она провела со мной битый час, не раскрыв ни единой подробности — а тем более тайны — о себе. На указательном пальце у нее было красное стеклянное кольцо, столь же загадочное, как и все остальное. Но я не возражал; меня даже грело такое чувство, как будто я пришел на первое свидание и не опозорился. Хотя на самом деле — ничего похожего. Когда после первого свидания с девушкой уезжаешь к себе домой на метро, тебя в дороге не преследуют забытые интимные подробности сорокалетней давности. Как нас тянуло друг к другу, какой невесомой пушинкой лежала она у меня на коленях, какое волнение охватывало нас при каждой встрече, как, несмотря на отсутствие «полной близости», мы познали все ее составляющие: страсть, нежность, откровенность, доверие. И как я отчасти смирялся с тем, что у нас это было «не до конца»; проводив ее домой, неистово мастурбировал и безропотно делил узкую холостяцкую кровать только со своими фантазиями и быстро возвращавшейся эрекцией. Если я довольствовался меньшим, чем получали другие, то причиной тому, конечно, был страх: страх ее беременности, страх сказать или сделать что-нибудь не то, страх ошеломляющего единения, которое оказалось сильнее меня.
Следующая неделя прошла без потрясений. Я заменил леску в карнизе, отчистил от накипи чайник, залатал старые джинсы. Сьюзи не звонила. Маргарет, судя по всему, решила не объявляться, пока я не сделаю первый шаг. А чего она ожидала? Извинений, заискивания? Нет, мстительностью она не страдала; ей всегда было достаточно моей скорбной улыбки в знак преклонения перед ее несравненной мудростью. Но в этот раз дело могло обернуться иначе. Более того, оставалась вероятность, что Маргарет я не увижу довольно долго.
Отчасти меня тревожило смутное чувство неловкости. Вначале я не мог понять, откуда оно берется: ведь именно Маргарет сказала, что я теперь сам себе голова. Но потом у меня возникло одно старое воспоминание — еще из тех времен, когда мы только-только поженились. Кто-то из моих приятелей по работе устраивал вечеринку и пригласил меня; Маргарет идти отказалась. Я приударил за одной девушкой, и та не возражала. Ну, приударил — это не то слово, хотя до секса даже отдаленно не дошло; а протрезвев, я тут же отыграл назад. После того случая у меня осталось ощущение азарта, наполовину разбавленное ощущением вины. И сейчас, как я понял, со мной произошло то же самое. Не сразу удалось разложить это по полочкам. Наконец я себе заметил: все верно, ты чувствуешь вину перед своей бывшей, с которой развелся двадцать лет назад, и азарт по отношению к старой подруге, с которой не виделся сорок лет. Кто сказал, что в жизни не осталось сюрпризов?
Дергать Веронику я не собирался. Хотел, чтобы теперь она сама вышла на связь. Без устали проверял почту. Конечно, я не ждал особых излияний, но надеялся хотя бы на вежливые фразы о том, как приятно было встретиться по прошествии такого долгого срока.
Но видимо, ей было не особенно приятно. Или она куда-нибудь уехала. Или сервер у нее барахлил. Чей это был афоризм про неизбывную надежду человеческого сердца? Вам, наверное, доводилось читать, что пишут в газетах про так называемую позднюю любовь? Особенно если это старый хрен и старая вешалка из дома престарелых? Оба вдовые, улыбаются, сверкая вставными зубами, держатся за скрюченные ручки. А некоторые, как ни удивительно, при этом изъясняются на языке молодой любви. «Увидев ее (его), я сразу понял (-а), что мы созданы друг для друга» — как-то так. Одна часть моего сознания всегда умилялась и готовилась аплодировать, а другая взирала на них с настороженностью и недоумением. Кому нужно это повторение пройденного? Не зря ведь говорят: обжегшись на молоке, дуешь на воду. Но теперь все во мне восставало против моего собственного… чего? Мещанства, скудоумия, страха перед разочарованием? К тому же — внушал я себе — у меня пока еще все зубы целы.
В ту ночь мы целой компанией отправились в Минстеруорт смотреть севернскую волну. Вероника была рядом. По всей вероятности, мой разум впоследствии стер этот факт, но теперь у меня не оставалось никаких сомнений. Она ездила туда со мной. Мы сидели на мокром одеяле, расстеленном на мокрой земле, и держались за руки; у нее было с собой горячее какао в термосе. Пора невинности. Лунный свет выхватил подступающую волну. Ребята с воплями наблюдали за ее приближением и с воплями кинулись за ней вдогонку, рассекая ночь лучами фонариков. А мы, оставшись вдвоем, стали говорить, что невозможное подчас становится возможным, но это надо видеть своими глазами, а иначе не поверишь. Настроение у нас было задумчивое, даже мрачное, но никак не восторженное.
По крайней мере, сейчас мне вспоминается именно так. Хотя не поручусь, что взялся бы повторить то же самое под присягой. «И вы утверждаете, что на сорок лет забыли об этом случае?» — «Да». — «И что он совсем недавно всплыл у вас в памяти?» — «Да». — «Можете ли вы объяснить, почему он всплыл у вас в памяти?» — «Не уверен». — «Тогда позвольте указать вам, мистер Уэбстер, что этот предполагаемый эпизод целиком и полностью — плод вашего воображения, призванный оправдать некие романтические отношения с моей подзащитной, которые вы сейчас пытаетесь представить как имевшие место в действительности; у моей подзащитной — прошу занести это в протокол — такие измышления вызывают антипатию». — «Но…» — «Что значит „но“, мистер Уэбстер?» — «Но у нас в жизни не так уж много людей, которых мы любим. Один, двое, трое? И порой мы осознаем свои чувства, когда уже слишком поздно. Впрочем, почему „слишком“? Вы читали статью о том, как в Барнстепле, в доме престарелых, вспыхнула поздняя любовь?» — «Умоляю, мистер Уэбстер, избавьте нас от этой сентиментальщины. Суд рассматривает только факты. Какие именно факты вы можете сообщить по данному делу?»
Я бы на это ответил: нужно допускать, хотя бы в теории, что наша память существует не просто так, а во времени. Мы движемся сквозь годы, описывая те же самые петли, возвращаясь к одним и тем же событиям и чувствам. Нажимаешь кнопку с надписью «Адриан» или «Вероника», отматываешь пленку назад и смотришь знакомые кадры. События служат
