красивое, как она. С какого дня она и стала для него неотделима от моря?
Ведь когда он смотрел на нее, идущую рядом, то ясно видел, что волосы ее были цвета моря, когда оно в сумерках становится то серебряным, то белым… Ее глаза были цвета моря, когда перед штормом, перед тем как почернеть, разбушевавшись, оно становится таким подозрительно-тихим, в молочно-голубых и неуловимо-салатовых разводах… Он мог бы еще добавить, что губы ее были цвета моря, когда закатное солнце густо красит его горизонт оранжево-розовым перламутром…
Воздух был удивительно свежим и жестким. С моря накатывал густой, устойчивый аромат молодости.
…Когда-то ему очень долго было непонятно определение счастья как покоя. Ему казалось – это насмешка или недоразумение. Ну, потому что не могут же быть классики настолько тупыми, чтобы не понимать, что их пресловутый «покой» – это прямо-таки антипод счастья?!
«Они смеются над нами, несмышленышами, – думал он, – сами живут в кипении разнообразных страстей, а нам предлагают вместо счастья покой? Какая наглая ложь!»
Да, наверное, и в этом даже нет никаких сомнений: счастье старости – это покой. Но не в юности же! Счастье юности – это тревога. Тревожность, состояние постоянного предчувствия чего-то – как будто вот-вот должно случиться, произойти «нечто», и кажется, это «нечто» ждет тебя за каждым углом и поворотом, и это «нечто» настолько волшебное и страшное, необыкновенное и неотвратимое, что разом перевернет твое существование и наконец-то превратит его в Жизнь. Эта тревога, это ожидание чего-то, чего?.. Возможно, просто ожидание жизни – и есть счастье юности.
И вот сегодня море пахло молодостью, ведь, вдохнув влажный, тяжелый аромат водорослей и бриза, он ощутил тревогу…
Он огляделся. Вдалеке возвышалась неаккуратная горка сваленных в кучу, деревянных лежаков, вероятно, поломанных. У самой кромки прибоя влажно темнел длинный сосновый ствол, то ли выброшенный на берег волнами, то ли, и, скорее всего, притащенный сюда кем- то: уж очень удачно он лежал, будто специально предназначенный для того, чтобы присесть здесь на минутку и надолго задуматься, любуясь пейзажем.
Юлия уже направлялась туда. Антонио и Стефания медленно последовали за ней.
Подтвердив опасения, бревно оказалось влажным, но на нем вполне можно было сидеть, устроившись между торчащими ветками. Так они и сделали – уселись, как кому было удобно, Антонио и Стефания по бокам, Юлия – посередине, и стали смотреть на море.
Шум прибоя гипнотизировал, успокаивал, как и вид равномерно накатывающих, разбивающихся прямо у ног и медленно уползающих обратно холодных волн. Ему было странно хорошо. Он никогда не думал, что ему может быть хорошо от чувства смиренной обреченности – а именно это чувство он испытывал сейчас, когда они сидели втроем на мокром бревне, объединенные морем и молчанием…
Но, несмотря на умиротворяющую близость древнего и вечного Океана, все трое были внутренне напряжены. Это было видно и по тому, как неподвижно сидел Антонио, не пошевеливший даже пальцем, чтобы убрать назад волосы, которые ветер вдруг резко бросил ему на глаза. И по тому, как Юлия упорно не хотела поменять положение, хотя по напряженной мышце на ее ноге он видел, что сидит она неудобно.
Он подумал, что хорошо бы начать сейчас непринужденный разговор о чем-нибудь отвлеченном и приятном… Но сказал, как всегда, одно и то же:
– Неужели ты совсем, совсем не любишь меня?
– Перестань, Антонио, – он видит, как она раздражена, как старается сдержать свое раздражение. – Мы ведь уже говорили об этом…
Юлия примирительно кладет ладонь на его руку. И Стефания, вспыхнув, исчезает в сером небе черной тенью…
А вечером, когда море начинает штормить, он снова у нее. Последний раз, самый последний, как вчера, как всегда.
– Тебе ведь нравится мой новый паркет?
– Да, нравится.
– А я?
Она не успевает спрятать взгляд, и он успевает осознать, какую сморозил глупость. Удивительно – чуть не начал заигрывать с ней, как с обычной женщиной.
– И ты. Конечно.
– Ну конечно. – Он досадливо морщится. – Я понял. Выпьешь чего-нибудь?
Она отвечает отрывисто, твердо и, как ему кажется, слишком быстро:
– Сок. У тебя есть сок? Или вода.
Он удивлен, для воды вроде бы еще рано.
– Может, шампанского?
Он мечтательно улыбается, вспомнив, как вкусно она умеет его пить.
– Нет-нет! Пожалуйста, если можно – сок.
Он слегка теряется от столь категоричной правильности, от этой сдержанности. И даже расстроился бы, не будь сегодня таким довольным. Теперь лишь недоуменно пожимает плечами.
– Пожалуйста. Можно. Сок так сок.
Прозрачные стенки сосуда наполняются густой оранжевой кровью, пока они смотрят друг на друга. И обоим опять без слов понятен этот момент.
На этот раз он сам приближается к ней, легко и стремительно. Так стремительно, что она невольно отходит назад. И резко останавливается, лишь потому, что уперлась спиной в стену между кроватью и диваном.
– Не надо.
– Что?
Он и вправду не понимает, почему губы без следов помады, такие осведомленные и сильные, вместо того чтобы открыться, принимая его язык, вдруг выдыхают в лицо это соблазнительное и твердое «Не надо».
– Что?!
Он смеется, не замечая необычного выражения в ее глазах, уверенный, что это игра. Удерживает ладонью матовый подбородок, снова приближая к нему лицо. Не понял! Она поворачивает голову, уходя от его руки, и вот уже смотрит, гипнотизируя расширившимися от испуга или решительности зрачками травяных глаз.
– Я не понял… Чего не надо?
Трудно как следует спрятать досаду и разочарование, хоть он все еще смеется. Да знает ли она, как он хочет этого? Хочет, чтобы это повторилось…
– Пожалуйста. Не надо.
Его изумлению нет предела, но что-то в тихом голосе или в дрожании рук, останавливающих его, заставляет послушаться. Хотя в общем-то он готов силой, не вникая дальше в эти бредни, поцеловать ее крепко и весело, как ему сегодня хотелось.
– Ну… ладно…
Он говорит это с сожалением. С тем большим сожалением, что говорит он это не ей, а ее шее, потому что она опять отвернулась, пряча губы. Что-то внутри подсказывает, что хорошо бы сейчас взбрыкнуть. Обидеться, возмутиться, послать ее и все это дерьмо к чертовой матери. Но что-то снаружи – пространство вокруг с запахом теплоты вместо аромата духов диктует прижаться к ней телом, положить ладони на талию под скользким шелком. Только вот что теперь делать с зудением собственных губ? Остается одно. У него просто нет другого выхода, кроме как подарить ее шее, молочно-белой, теплой как молоко и пахнущей почти так
