радостное чувство при виде очертаний моего ребенка на экране монитора в больнице. Внезапно и очень сильно пнул в животе.
«Ну-ну, я знаю, что ты здесь. Тебе придется еще немного посидеть на своем месте». Я намотала провод на электрическую плитку и положила ее возле корзинки с едой. Мы оба должны быть сыты и в тепле; проверила, есть ли в сумочке номер скорой — на всякий случай. Не думаю, что у Марион есть этот номер телефона; странно, но она никогда меня об этом не спрашивала. Конечно, в коттедже нет телефона, но я же не останусь одна надолго.
Я натягивала на себя теплую одежду до тех пор, пока не стала выглядеть, как круглый меховой шар. Затем в дверь позвонил таксист в темно-синем теплом пальто и шарфе.
— Морское шоссе! — удивился он. — Там, где летние лачуги? Вот не думал, что кто-то еще живет там сейчас.
— Там, в конце, есть один каменный дом, — сказала я.
Шофер помог мне с сумками и быстро поехал по полупустым улицам. Дороги блестели, как начищенные. Надеюсь, первый снег не выпадет до дня рождения Рикки, до Рождества, до появления на свет ребенка в январе — нет, пожалуй, насчет последнего, я хочу слишком много.
— Достаточно холодно, чтобы выпал снег, — сказала я, следуя за своими мыслями.
— Пожалуй, — весело согласился таксист, наклоняясь назад, чтобы открыть мне дверцу. — Надеюсь, нет. У меня сегодня перегружен график, но к вечеру обещали.
К вечеру! Я не слышала сводку погоды, пока провожала Рикки. Так быстро! Не может быть, ведь всего несколько дней назад было так тепло.
То, как неуклюже я выбиралась из машины, привлекло внимание таксиста, и он догадался о моем положении, несмотря на ворох одежды,
— Подожди, дорогуша, — сказал он, выходя из машины. — Я возьму твои вещи.
Я расплатилась с ним у входной двери. Он колебался, оглядывая меня.
— Уж не собираешься ли быть здесь одна? Сейчас здесь, как у черта на куличках. Позвони нам, если захочешь выехать отсюда, но поторопись, слышишь!
— Нет, подруга заедет. Все будет в порядке. — Его забота была приятна; было ни к чему говорить, что здесь нет телефона.
Я наблюдала, как такси выезжало на тихое, пустое шоссе, и взглянула на серое небо сквозь голые ветви дерева у крыльца. Потом вошла внутрь.
Должно быть, я — глупая. Предположим, что снег действительно пойдет так скоро, и Марион придется совершить такую отвратительную поездку из-за меня? Да, но теперь уже поздно, ничего не поделаешь, надо заняться делами и быть готовой, как только она приедет. По тому, как выглядит небо, не трудно догадаться, что вскоре после трех станет темно.
Дом принял меня, смыкаясь вокруг, атмосфера прохладная — но совсем не враждебная. Я зажгла свет и включила электроплитку. Металлическая полоска нехотя разогревалась. Напряжение было слабым.
Импульсивно я подкрутила и завела старые часы. Их тиканье было дружеским. Появилось чувство непринужденности. Может, наконец, тетя Эмма успокоилась в своей могиле. Жаль, что я думала о том, что…
Я ведь сказала, что никогда не вернусь сюда; эта мысль пришла мне в голову, когда на минуту я остановилась у часов. Но мне сейчас было так хорошо, я была так счастлива и довольна, что казалось, будто могу бороться с необоснованными страхами.
Для начала я взялась за кухонный шкаф: заворачивала в бумагу и складывала в стопку тарелки, вычищала ящики, совершенно отказываясь отвлекаться на интересные безделушки, наваленные, как окаменевшие останки.
А теперь за сундук. Сначала не поддавался замок. Сундук не был заперт на ключ, я уже открывала его раньше, но кувыркание по лестнице не прошло даром — вывело защелку из строя.
Вознаградив себя за конечный успех чашечкой кофе и бутербродом, я вновь погрузилась в работу. Уже долгие годы никто не дотрагивался до содержимого, даже, наверное, сама тетя Эмма. О том, что я увидела, можно было догадываться и раньше: в нос мне ударил затхлый влажный запах старого белья — почти непользованного. Тяжелые льняные скатерти и салфетки, три теплые ночные рубашки из английской фланели; возможно, к концу жизни бедная старушка с помутившимся рассудком даже не раздевалась. Я заторопилась — скоро здесь будет Марион. Совершенно необъяснимо моим мозгом овладела немного устрашающая мысль. Может, из-за того, что я вторглась в личную жизнь тети Эммы? Все старые тревоги вновь вернулись ко мне. Я позволила внушить себе чувство ложной безопасности, а дух, этот злой дух, наполнил собой все и завладел пространством.
Очень быстро я вытащила остатки содержимого. Нужно покончить со всем этим. Но что это? Я держала в руках довольно необычное одеяние. Да, это мужская ночная рубашка. Я уже подбиралась к другому поколению. Папа!
Матерчатый сверток выпал и ударился об пол со звуком слишком глухим и тяжелым для обычной материи. Я подобрала его и развернула. Стопка писем, перевязанных голубой лентой! Мои мысли вновь перелетели на другое — надо сказать об этом Марион, когда она приедет, вот уже сейчас она должна выехать из дома. Панический страх рос внутри, а в воздухе вновь запахло опасностью.
Неужели она искушает меня, хочет, чтобы я прочла их? Я бросила связку писем.
— Не беспокойся, не буду, — прошептала я. Но на полу оказалось еще что-то, похожее на брошь. Это и в самом деле была брошь, искусно сделанная миниатюра, портрет улыбающейся молодой женщины. Светлые волосы завиты и уложены в стиле двадцатых годов, обрамляя мягкий овал лица. Тетя Эмма? Я вглядывалась в яркие, полные страсти и ума глаза; губы приоткрыты в едва заметной улыбке, которая, казалось, предназначалась художнику.
Я, не отрываясь, смотрела в красивые голубые глаза, горевшие любовью и счастьем. Красивая девушка превратилась в странную, похожую на ведьму старуху. Как? Я должна показать это Рикки. Сказать ему — хотя, что сказать ему? Кто нарисовал этот портрет? Кто писал эти письма?
«Простите, но мне необходимо знать», — обратилась я к портрету. Я осторожно сняла голубую ленту и развернула одно письмо. Мои пальцы едва двигались от холода и волнения.
Чернила поблекли, но чувствовалась уверенная рука художника. Свет в гостиной был тусклый. В возбуждении я схватила письма, кофе и электроплитку и поднялась наверх, в маленькую спальню, где примостилась у окна, выходящего в сад.
Миниатюра! Я вновь взглянула на нее. Это он нарисовал ее! Любовником тети Эммы был художник. Как романтично. Я перевернула письмо, но подпись была такова:
Я вновь перевернула страницу. Мой мозг хватался за любой намек, любую возможность.
