то чтобы она чуралась общества или с трудом заводила друзей. Нет! Но у нее в этот отпуск было так мало денег, что она поневоле держалась особняком. С самого начала она поняла: если проявит слабость и начнет посещать балы, то неизбежно потратит денег больше, чем может себе позволить, а она не из тех, за кем мужчины гоняются толпами и тратят на них деньги!
Лайза была застенчивой, осторожной девушкой. И хотя мужские взгляды часто останавливались на ярких крыльях ее волос и хрупкой девичьей фигурке, ее чопорный вид быстро отпугивал их. Вероятно мужчины считали, что к ней лучше не подходить, уж больно серьезной она казалась, а серьезность и отпускное настроение сочетаются редко. Лайза даже и не замечала восхищенных мужских взглядов. С тех пор как она приехала в Сан-Сесильо, для нее существовал только один мужчина — темноголовый и никогда не смотревший в ее сторону. Эта темная голова с темными глазами — а она была уверена, глаза были тоже темными — находилась от нее так же далеко, как звезды!
Ступая по окаймленной цветами дорожке, она с мучительной надеждой думала, что судьба, может быть, все-таки окажется к ней доброй и позволит в последний раз увидеть его! Разве недостаточно, что ей приходится возвращаться в Англию, не имея работы, потому что миссис Гамильтон-Трейси придала их ссоре значение несколько большее чем того заслуживало купание ребенка в ванне? Купание проходило как обычно; температура воды была в точности такой, какая требовалась, и лишь по случайному стечению обстоятельств Родди, шаля, повернул горячий кран именно в тот момент, когда его мамочка вернулась из Лондона разгоряченная, разочарованная и раздраженная. Родди закричал, что его ошпарили, а Энн в это время радостно носилась по комнатам, восторженно визжа, что она тоже ошпарилась, потому что вода была, по ее словам, «сплошной кипяток»!
Миссис Гамильтон-Трейси в ярости повернула кран с холодной водой, вытащила сына из воды и заявила, что никогда и представить себе не могла, что такое может произойти. Родди крепко обхватил маму своими мокрыми ручонками, и ее дорогой костюм был испорчен. Та же участь постигла кружевное жабо на ее белой блузке и замшевые туфли. Лайза потом долго трудилась над костюмом, но даже ее искусство гладильщицы не смогло вернуть ему прежней красоты, и его пришлось отдать уборщице. За одной бедой последовала другая, когда Лайза обнаружила, что от нее ожидают выполнения обязанностей не только няни, но и служанки. Миссис Гамильтон-Трейси вывалила перед ней груды своего белья, заявив, что оно чудовищно запущено. Лайза никогда не представляла себе, что в ее обязанности входит чинить нейлоновые чулки, подрубать и выпускать белье, очищать от сигаретного пепла вечерние платья. Она уже больше года служила в семье Гамильтон-Трейси, но этот новый круг обязанностей перед ней очертили только сейчас. Она поняла, что миссис Гамильтон- Трейси хочет избавиться от нее.
Мистер Гамильтон-Трейси был добрым человеком — слабость, совершенно чуждая его жене, — и у нее это вызывало негодование. Она почти не интересовалась мужем, но участие, с которым мистер Гамильтон-Трейси отнесся к их служащей, привело ее в ярость. Возможно, в ней говорила ревность.
Вот так, как раз накануне отпуска, на который она бережно накопила немного денег, Лайза осталась без работы.
Разумеется, она не сомневалась, что, вернувшись, быстро найдет работу. На свете столько детей! Несмотря на унизительный отзыв, который ей, может быть, даст миссис Гамильтон-Трейси, она же прирожденная няня! Она любила их, а они — ее, даже проказник Родди горько рыдал, когда узнал, что она ушла и больше уже никогда не вернется.
Лайза прошла через узорные чугунные ворота отеля и оказалась на булыжной основной дороге Сан-Сесильо. Машины со свистом проносились мимо нее при свете огней отеля. Длинные, с обтекаемыми кузовами, окрашенные в пастельные тона — такие как, например, цвет девонширского варенца, или голубой, — они сверкали блеском хромированной отделки. Она видела, как празднично и свободно выглядели те, кто сидел внутри, откинувшись на спинки сидений.
У нее перед глазами расстилалось море, а с площади доносились веселые звуки аккордеона и голоса смеющихся людей.
Она понимала, что если присоединится к этим людям, веселящимся на площади, то окажется совершенно не к месту — английская девушка с поразительно английскими волосами среди темноволосых испанцев и девушек, все еще носящих мантилью и в волосах розу, которая могла быть в подходящий момент брошена поклоннику.
Нет, море делало ей ясный знак, она спустилась к нему и подошла к маленькой пристани, о подножье которой слабо ударяли волны. Она чувствовала себя обиженной, и ей хотелось плакать, потому что судьба обошлась с ней немилосердно, а это ее последний вечер! Она ощущала себя нищенкой, посмевшей поднять глаза на короля. Только король-то в течение этих двух недель так и не заметил, что она здесь, что она припала бы к его ногам в ожидании одного лишь милостивого взгляда, брошенного на нее.
Она стояла, прислонившись к парапету пристани, и ей было стыдно, потому что она не могла ни на что претендовать даже в мыслях. Ей двадцать четыре года, и она никогда еще не знала любви, но она никогда не сможет избавиться от воспоминаний о человеке другой национальности и, разумеется, не ее круга. Он принадлежал к кругу посетителей дорогих отелей с почтительными официантами, украшенных бриллиантами женщин, девочек, за которыми ухаживают хорошо обученные английские няни в нарядных униформах.
Няни-англичанки!
Ее осенила головокружительная идея, но она смотрела на то, как луна медленно поднимается над морем, как огромный золотистый фонарь, зажженный кем-то наверху. Луна постепенно всходила и, становясь ясной и бледной, проливала свой свет на море, где возникала серебристая лунная дорожка. Лайза повернулась и обнаружила, что высокий каблук ее туфли застрял между булыжниками.
Она попробовала вырвать каблук, но безуспешно. Тогда она вынула ногу из туфли и попыталась освободить туфлю, но и это не получилось. Лайза в отчаянии подумала, на что это будет похоже, если она вернется в отель в одной туфле, но в этот момент какой-то человек, прогуливавшийся по берегу и задумчиво куривший сигарету, заметил ее и, поняв, что она попала в трудное положение, поспешил к ней на помощь.
— Простите, сеньорита! — очень спокойно произнес он, нагнулся и быстро освободил туфлю. Он протянул ее Лайзе, посмотрев на нее грустными темными глазами. — Вам было бы неудобно идти босой! — добавил он, но Лайза лишь пристально смотрела на него.
— Да! — наконец сказала она. — О да! «Интересно, — подумала она, — это галлюцинация или судьба?»
— Вы не думаете, что хорошо бы надеть ее? — предложил он, чуть заметно улыбнувшись красиво очерченными губами.
Так как она продолжала стоять перед ним с туфлей в руках, он взял туфлю, нагнулся и сам надел светлую атласную туфельку на стройную ногу девушки.
Выпрямившись, он посмотрел на нее с высоты своего роста, на несколько дюймов превышавший ее собственный, и в его взгляде сквозила легкая насмешка.
— Мне следовало это сделать сразу, не так ли? — заметил он. — Хотя башмачок потеряла Золушка, вы-то уж на нее совсем непохожи!
ГЛАВА 2
