Сергей Барсов
Продавец льда
1
Аттвуд знал, что ждет его в галерее, и все же ему сделалось не по себе. Глаза у всех «экспонатов» были закрыты, но ему все время казалось, будто они смотрят на него. Кристаллы, стоявшие поодаль, причудливо искажали и дробили гранями силуэты заключенных в них тел, и от этого землянину делалось еще хуже. Он туго завернулся в электроплащ, но так и не согрелся толком.
Особенно поразил его старик, от шеи до щиколоток обмотанный золоченой лентой, точнее, его поза: он сидел на корточках, расслабленно свесив сухие руки меж острых колен, но узкое морщинистое лицо было запрокинуто к небесам, то ли посылая им последнее проклятье, то ли взыскуя чуда и спасения.
«Ровесник мне, наверное, — подумал Аттвуд. — Посмотреть бы ему в глаза…»
Это странное чувство жалости к давным-давно погибшему старику окончательно определило его отношение и к губернаторской коллекции, и ко всем прочим.
— Пойдемте отсюда, — попросил он губернатора и, не дожидаясь ответа, пошел к выходу из галереи.
Губернатор усмехнулся и вышел следом. Миновав шлюз-тоннель, они оказались в искрящемся холле губернаторской виллы.
— Не понравилось? Наверное, в первый раз это кажется странным? — спросил наконец барон Ив д'Илэри (для друзей просто Биди), губернатор Ириса.
— Если бы только странным… — ответил Аттвуд. — Скорее отвратительным.
— Это вы еще не видели отвратительного. За отвратительным надо ехать в Столицу. Есть там один тип… Собирает обожженных, полуразложившихся, клочья разные, руки-ноги оторванные — и смеет называть себя коллекционером. Извращенец, наверное. Нормальный человек один раз заглянет в его галерею, а потом полгода лечится от неврозов. Выпить хотите? — поинтересовался барон без всякого перехода.
— Пожалуй. После вашей коллекции тоже стоит подлечиться.
— Тогда идемте в кабинет. — Биди сбросил плащ и остался в угольно-черном облегающем костюме. — Раздевайтесь, там тепло.
Рядом с просто одетым бароном Аттвуд почувствовал себя неловко — сам он вырядился по последней земной моде: жабо, кружевные манжеты, драгоценные камни.
«Странная одежда для космонавта, — подумал Биди. — Впрочем, космонавтов мы здесь не видали лет двести».
— Так что же вам не понравилось в галерее? — спросил он Аттвуда.
— Формально это та же скульптура, только отлитая природой из самого совершенного материала.
— Формально — да, но ведь эта «скульптура» жила так же, как и мы…
— Лет пятьсот назад, — вставил Биди.
— …и до сих пор кажется живой.
— А я кажусь вам злым волшебником или шефом анатомического театра?
— Нет. В анатомичке честнее: все кусочки — по полочкам и баночкам, и под каждым — невнятная латынь, это тоже отвлекает. Никто не равняет свой череп с тем, что стоит за стеклом… — Аттвуд на секунду умолк: он чуть не проговорился о странном чувстве, которое охватило его при виде старика, заключенного в ледяном кристалле. — Мне такое «искусство» кажется симптомом глубокого кризиса.
— Полагаете, нам предстоит покатиться вниз?
— Вы уже покатились, если всерьез считаете это искусством.
— Бросьте. Во-первых, мы никогда не обольщались насчет уровня нашей культуры, а во-вторых, наше искусство просто непривычно для вас. Если судить по книгам, на планете- матери любое новое течение поначалу встречали в штыки.
— Да, бывало. Но мы, похоже, говорим на разных языках: вы называете это искусством, а я считаю, что ваши галереи не имеют к искусству ни малейшего отношения. На Земле вас считали бы вурдалаками и некрофилами.
— Так это на Земле… А здесь не стоит мыслить стереотипами: вас не поймут или, наоборот, поймут слишком буквально, и выйдет скандал.
Мы здесь простые, грубые и гордые — все как один потомки первопоселенцев. Для нас наш «Ирис» то же, что для вас «Мэйфлауэр».
— Спасибо, я учту, но все же останусь при своем мнении: это не искусство.
— Ладно. Но вы хоть согласны, что ни одно общество не может жить без изобразительных искусств?
— Согласен.
— А на вашем корабле много картин?
— Полторы, не больше.
— Вот именно. — Биди поднял палец с губернаторским кольцом. — И на наших кораблях было то же самое: инструменты, машины, приборы, но ни тюбика краски и уж, конечно, ни одной скульптуры, слишком они тяжелы. Полезный вес означал по тем временам предметы, имеющие практическую ценность. Когда наши предки прилетели на Волчий Хвост…
— Волчий Хвост? — удивился Аттвуд.
— Так мы иногда называем нашу планету. Вас я должен предостеречь: от чужака наши такой фамильярности не потерпят.
Говорите «Кельвин-Зеро» или, на худой конец, «Льдина». Так вот, когда они сюда прилетели, то нашли только лед, и ничего больше. Что прикажете делать? Рисовать пальцем в воздухе? А здесь, оказывается, замерз целый народ, причем мгновенно, не успев даже понять, что происходит. Поэтому скульптуры и кажутся почти живыми. Правда ведь?
— Правда, — неохотно признал Аттвуд.
— Ну так попробуйте думать об этом как о разновидности балета: ведь каждый из них застыл в своем собственном, неповторимом порыве.
Кто бы их ни заморозил, мы-то освобождаем их изо льда.
— Но не до конца.
— Не до конца. И учтите еще одно: айскаттинг — общий знаменатель для всех кельвиниан. Сюда ведь прилетел сущий ковчег — американцы, китайцы, русские, прочие народности. Согласитесь, им трудно было вывезти с Земли общую культуру.
— А вы, судя по имени, француз? — спросил Аттвуд.
— Говорят, — усмехнулся барон. — Удивительно, как мои предки умудрились протащить сквозь время и космос родовое имя и титул. А может, и то, и другое — вымысел. Здесь можно было назваться хоть русским царем, хоть воплощенным Буддой.
— И все бы поверили?
— Нет, просто всем было плевать на это. Имели значение только деловая хватка, талант и знания. Правда, наша семья была в привилегированном положении: прадед почти целиком финансировал строительство «Ириса», вложил все свои деньги. То же было и с другими кораблями.
— Кстати, а почему они сели порознь, за тысячи миль друг от друга?
— Полет был долгий, шли компактной группой, капитаны вконец перессорились, вот и
