роде.
— А не кажется тебе, что ты саму эту идею насчет принимай-меня-всерьез возводишь в абсолют? — спросил я. — Ты ведь хочешь, чтобы вы с Ренни принимали друг друга всерьез при любых обстоятельствах, или нет?
Данное наблюдение Джо явно понравилось, и, к собственному своему стыду, я ощутил всплеск необъяснимого счастья: наконец-то мне удалось сказать что-то, достойное его похвалы.
— Прямо в точку, — он просиял и тут же влез на трибуну. — Стандартнейший аргумент против таких людей, как я, звучит следующим образом: любая логика в конце концов необходимо упирается в некую последнюю окончательность, которая на всю совокупность позволяет смотреть как на совокупность сугубо относительных величин, сама же эта последняя окончательность никак не поддается рациональному обоснованию, если мы не признаём существования абсолютных ценностей. Такого рода окончательности могут быть внеличностными, вроде «интересов государства», или же сугубо личными, вроде стремления воспринимать всерьез собственную жену. Как бы то ни было, если ты вообще собираешься защищать существование этих последних окончательностей, я думаю, тебе придется рано или поздно назвать их субъективными. Но их и невозможно объяснить с логической точки зрения; они относятся к разряду психологических данностей и различны для разных людей. Есть четыре вещи, которые более всего меня восхищают, — легкая смена тона, — это единство, гармония, вечность и универсальность. В моей этике самое большее, на что вообще способен человек, это стоять на своем, быть уверенным в собственной правоте; я не вижу причин что бы то ни было кому бы то ни было объяснять; ждать, что кто-то примет твою точку зрения, — причин еще меньше, и единственное, что человек действительно может, это действовать в соответствии с ней, поскольку больше-то все равно ничего нет. И спокойно принимать неизбежные конфликты с людьми или же целыми институтами, которые также правы со своей точки зрения, вот только сама эта точка зрения отлична от твоей.
Представь себе, к примеру, что в силу своего характера я жутко ревновал бы Ренни, — продолжил он. — Конечно, ничего подобного нет и не было, но ты представь, что это часть моего внутреннего склада, что верность в браке для меня — одна из данностей, субъективный эквивалент абсолютной истины, одно из условий, которое я непременно стал бы добавлять к любому этическому конструкту. Теперь представь, что Ренни мне изменила за моей спиной. С моей точки зрения, всякие отношения с ней потеряли бы свой raison d’etre,[7] и я, наверное, просто хлопнул бы дверью, если не застрелил бы ее или сам не застрелился. Но с общественной точки зрения, например, я все равно был бы обязан ее содержать, потому что общество, в котором люди по всякому такому поводу станут хлопать дверью, попросту невозможно. С точки зрения моих сограждан, я бы должен был платить алименты, и жаловаться на то, что их точка зрения не совпадает с моей, нет никакого смысла: она и не может совпадать. Точно так же и государство будет в своем праве, если велит меня вздернуть или расстрелять за то, что я застрелил свою жену, — как и я был вправе ее застрелить, понимаешь? Или католическая церковь, будь я католиком по вероисповеданию, вправе отказать мне в освященной земле для похорон — как и я был бы вправе совершить самоубийство, если бы супружеская верность была для меня одной из жизненных данностей. И я был бы полным идиотом, если бы ждал от мира, что он оправдает меня на том основании, что я в состоянии внятно объяснить свои поступки.
Потому-то я никогда и не извиняюсь. — Джо, судя по всему, вышел на финишную прямую. — У меня нет права ждать от тебя или от кого-то еще полного приятия моих слов или дел — но я всегда могу объяснить каждое мое слово, каждый мой поступок. Извиняться просто нет смысла, ибо ни одна из позиций в конечном счете защите не подлежит. Но человек в состоянии действовать последовательно; он может действовать так, чтобы в случае необходимости всегда уметь объяснить логику своего поведения. Для меня это важно. Знаешь, в первый месяц после свадьбы у Ренни была дурацкая такая привычка: стоило каким-нибудь там друзьям к нам заехать, и она просто места себе не находила, все извинялась за то, что у нас в доме слишком мало мебели. Она прекрасно знала, что нам не нужна лишняя мебель, даже если б мы могли ее себе позволить, но продолжала извиняться перед чужими людьми за то, что у нее другая точка зрения. И вот в один прекрасный день, когда она извинялась пуще обычного, я дождался, пока вся компания убудет восвояси, и врезал ей в челюсть. Вырубил с одного удара. А когда она пришла в себя, очень подробно ей объяснил, за что и почему я ее ударил. Она заплакала и стала передо мной извиняться за то, что извинялась перед другими людьми. Пришлось ее еще раз вырубить.
Ни следа бравады в голосе у Джо, когда он мне это все рассказывал, не было; как, собственно, и сожаления о случившемся.
— Вся беда в том, Джейк, что чем сложнее становится твоя нравственная система, тем сильнее должен быть ты сам, чтобы элементарно оставаться на плаву. И как только ты сделаешь ручкой объективным ценностям, тебе всерьез придется глядеть в оба и мышцы держать в полной боевой готовности, потому что теперь, кроме самого себя, тебе не на кого рассчитывать. Тебе понадобится энергия: и не только твоя собственная, но и, так сказать, культурная энергия, или пиши пропало. Энергия — вот в чем разница между американским прагматизмом и французским экзистенциализмом; где еще, черт побери, кроме Америки, возможен жизнерадостный нигилизм, скажи ради бога? Наверное, бить Ренни было жестоко, но это был своего рода момент кризиса. Кроме того, она ведь извиняться-то перестала.
— Понятно, — сказал я.
Теперь: очень может быть, что Джо столь долгой и связной речи в одночасье и не произносил; я только уверен, что в ходе вечера он все это так или иначе сказал, а я — здесь и сейчас — изложил в форме единого монолога, дабы соблюсти некие условности, проиллюстрировать природу его ученых штудий и заодно добавить штрих-другой к его портрету. Я все это выслушал покладисто и тихо; но, хотя и сам я при случае был не прочь высказать пару схожих мыслей (частности притом предпочитая честности), возражения противу чуть не каждой им сказанной фразы вскипали во мне ежеминутно. Однако я ни в коем случае не взялся бы утверждать, что он при желании не мог бы моих аргументов опровергнуть — да я и сам бы сумел, наверное, сделать это не хуже. Как обычно в тех случаях, когда я сталкивался с по-настоящему продуманной и ясно изложенной позицией, я был склонен к формальному — на чисто понятийном уровне — ее принятию, поскольку все равно не мог противопоставить ей собственной, столь же взвешенной. В подобных ситуациях я обыкновенно прибегал к тому, что в психологии носит название «недирективных техник»: я говорил просто «Да?» или «Понятно», и — куда вывезет.
Но история о том, как Ренни впервые столкнулась с философией морганизма, и о той неопровержимой системе доказательств, которую задействовал Джо, чтобы открыть ей глаза на истинную суть привычки извиняться, меня заинтриговала. Она ясно свидетельствовала, что философствование для мистера Моргана не есть игра; что свои умозаключения он проводит в жизнь недрогнувшей рукой; и Ренни сразу стала отчего-то фигурой более занятной. Я даже осмелюсь утверждать, что этот маленький анекдот именно и заставил меня согласиться на предложение, сделанное Джо чуть позже, когда Ренни вышла к нам на лужайку.
— Джейк, а вы любите ездить верхом? — спросила между делом Ренни.
— Никогда раньше не пробовал.
