Письмо Марьяны отличается от других писем, в нем боль другая, в нем горечь и обида, вполне понятные. Поразило оно меня своей неожиданной концовкой.
«Мне было девять месяцев, когда отец ушел на войну. Только по фото я знаю, что у меня был папа, ему было тогда двадцать три — двадцать четыре года, столько же, сколько сейчас мне. Мама все ждала, ждала, но он не вернулся. В школьные годы я часто представляла себе могилу, где похоронен мой отец, и верила, что кто-то в праздник приносит сюда цветы. У нас в школьном дворе тоже есть могила. Из года в год за ней ухаживают сами школьники. Порой приезжают родные навестить убитых, и тогда все жители собираются… Время пролетело быстро, и я стала искать отца. И что случилось: меня известили, что он жив, работает, имеет семью, ребят. Я прыгала от радости, смеялась, письмо показывала всем в общежитии, даже учителя узнали об этом. И вот мое первое письмо полетело в колхоз над Волгой. Я осторожно вывела «папа» и внизу расписала приветы всей семье. Потом я писала часто- часто, каждую неделю, потом дважды в месяц, потом замолчала. Он не ответил, ни о чем меня не спросил. А я об одном просила: напиши письмо, больше ничего, ничего. Я хотела услышать его голос, но не услышала. И сейчас не могу поверить, что у меня такой отец. Я кончила учиться, получила диплом, уехала в другой город, вышла замуж. И до сих пор у меня детское представление: могила, цветы, голубое небо, березки, и там лежит мой отец, а тот, кому я писала, не мой, мой бы так не поступил».
«Лучше бы он умер!» — иногда в запальчивости кричит мать о плохом, неудачном сыне, но как она убивается, если с ним и впрямь что случится. Марьяна ни одного упрека не бросила живому отцу, но сильнее всякого упрека ее возвращение к отцу умершему. Этим она как бы защищает созданный ею образ отца, борется за него.
Пожалуй, стоит прочесть письмо по радио, хотя Марьяна об этом не просит.
Между прочим, даже перечитывая Толстого, я теперь смотрю на детские воспоминания глазами «искателя». Читаю рассказ Николеньки о ссоре с братом из-за разбитого флакончика и ловлю себя на смешной мысли: если бы Николенька потерялся, то по воспоминанию о разбитом флакончике я бы его нашла.
ЭТО НЕ ДЛЯ ТЕБЯ
Даже баба-яга, Костяная нога,
И та была красоткой,
Задумчивой и кроткой.
В телефонной трубке раздался деликатный женский голос:
— С вами говорит одна думающая мать. Скажите, пожалуйста, передача «Найти человека» рассчитана ведь не на детей?
— Конечно, не на детей.
— Тогда, пожалуйста, скажите это моей дочке Любочке.
— А почему ей надо это говорить? — удивилась я.
— Потому, что ей двенадцать лет, а она слушает о потерянных детях, расстраивается, даже расплакалась. У нее и так голова полна заданий.
Только я собиралась сказать, что не вижу ничего страшного в том, что двенадцатилетняя девочка заплакала из сочувствия к чьей-то трудной судьбе, как мама ответила за меня:
— Вот видишь, это не для тебя… Спасибо вам. Извините.
Неплохо придумала «думающая» мама — использовать меня против меня самой.
Формула «это не для тебя» не нова. Все, что грустно, все, что может хоть на минуту опечалить ребенка, — «не для тебя».
Один дедушка до того боялся растревожить внучку, что переделал народные сказки. Колобок, который, как известно, попал в зубы лисе, в дедушкином варианте остался цел и невредим. И даже злая ведьма баба-яга превратилась в ласковую бабулю-ягу.
Иные родители искренне считают, что их детям-школьникам нужны только положительные эмоции, будто людям, выздоравливающим после инфаркта.
Прочитает мальчик, как тяжело было на душе у Герасима, когда он топил Муму, и расстроится. Но мама спешит на помощь:
— Не расстраивайся, сынок, ведь ничего этого не было, все только в книжке придумано.
Сердобольная мама уверена, что, охраняя сына от переживаний, она бережет его детство, а на самом деле она обедняет его душу.
Наверное, Любочкина мама старательно прячет от дочки детскую газету или журнал, где напечатаны снимки раненых вьетнамских детей, их разрушенные дома или дорога в узкой траншее, по которой они пробираются в школу, прячет книжку, где рассказывается о том, что может взволновать и расстроить дочь.
— Это не для тебя, — говорит мама.
Пройдет немного времени, — и, глядишь, Любочка, привыкнув не расстраиваться, и сама скажет: «Это не для меня»—и захлопнет книжку, вызывающую не одни веселые мысли.
Слышала я недавно возле сводной киноафиши короткий, но выразительный диалог. Девушка спортивного вида и два молодых человека с модными круглыми бородками обсуждали, какой фильм им посмотреть.
— Хорошо бы на «Анну Каренину» попасть, — сказала девушка.
— А чем этот фильм кончается? — осведомился один из ее спутников.
— То есть как чем? Она же бросается под поезд.
— Ну нет, тогда я не пойду… Не люблю портить себе настроение.
Думаю, что от боязни испортить себе настроение чужой бедой (даже увиденной не в жизни, а в кино) всего один шаг к эгоизму и бессердечию.
Может быть, родители бородатого молодого человека и не повинны в его жизненной позиции и он выработал ее совершенно самостоятельно. Но Любочкина мать настойчиво ведет дочку за руку как раз по этому пути. Видно, в ее думающую голову не приходит мысль, что голова-то может быть полна «заданий», а душа пуста.
Как-то перед своим отъездом во Францию я была в шестнадцатой специальной московской школе. Там есть музей, посвященный авиаполку «Нормандия — Неман». Музей — слишком громкое название для небольшой комнаты, где развешаны собранные детьми портреты советских и французских летчиков и выставлено несколько писем, присланных детям родственниками погибших. Ребята, конечно, понимают, что это не исторический музей, но все-таки…
Стоя у портрета де Сейна, мальчик лет двенадцати рассказывал ребятам помоложе о подвиге французского пилота:
— У де Сейна был парашют, а у нашего бортмеханика не было. «Прыгайте!» — дают французу команду с земли.
— И он прыгнул? — нетерпеливо перебивают слушатели.
— Нет, он не такой был, — говорит мальчик. — Он отказался оставить своего друга, они вместе погибли…
Дети попросили меня привезти им французской земли — они давно хотят
