разворачивалась дальше. Зинаида Пряхина ступила на туго натянутую проволоку, лебедем пошла по ней на пуантах, и Васютин, стоя внизу, протягивая веер-балансир, объяснялся пылко в любви. Затем акробаты-прыгуны Федорченко разразились каскадом сложнейших — и сольных и групповых — прыжков. И вот наконец настал черед порадоваться старику Казарини. Норовистый жеребец вынес на манеж Матвея Столетова. Сильным движением руки наездник натянул поводья, и жеребец пошел, послушно меняя шаг, жарким глазом косясь на зрителей: «Ведь красив я? Правда, красив?»
Ах, давно как это было! Отец Матвея был приятелем Николо Казарини. Вместе смотрели они, как несмышленый мальчишка делает первые пробы в седле. Утешительного в тех пробах было мало. Да и потом долго еще не удавалось Матвею овладеть элегантной посадкой. «Не получится толку!» — сокрушался отец. А Николо не соглашался, что-то располагало, его к неудачливому, но на редкость упорному юноше. И ведь не ошибся. Пришел момент, и упорство обернулось мастерством — уверенностью, отработанной техникой, безошибочным знанием лошади. Ах, Матвей, Матвей! Видел бы тебя сейчас отец!
Слишком слаб был Николо Казарини, чтобы аплодировать вместе с залом: все, что мог позволить себе, — несколько раз прихлопнуть ладонью по колену. А Матвей Столетов, спрыгнув с жеребца, потрепав его на прощанье по холке, перешел к дрессуре, показал один из лучших ее образцов — так называемые мраморные группы.
Это было эффектно. Белоснежная лошадь мгновенно замирала по знаку дрессировщика, а с нею вместе девушка в белой тунике — Маргарита, дочь Столетова. Николо Казарини не выдержал, вытер платком увлажненные глаза.
Первое отделение программы завершал Лео-Ле.
Стремительно выйдя, он без промедления приступил к своим чудесам. Заточив одну из ассистенток в саркофаг, тут же проткнул добрым десятком клинков. И ничего, в живых осталась ассистентка. Другую надвое распилил, половинки разъехались, но — самое удивительное! — это не помешало ассистентке шевельнуть «отпиленными» ногами. Затем, схватившись за шпагу, направил ее навстречу веером кинутой колоде карт.
— Шашлык! Кому шашлык? — закричал, облизываясь, Васютин, когда карты — все до одной — нанизались на острие шпаги.
Некоторые из трюков Лео-Ле не только показывал, но и объяснял. Казалось, вовсе нетрудно было их повторить, да и сам иллюзионист приглашал, обращаясь к залу: попробуйте. Охотники находились, но, хотя они действовали именно так, как объяснял Лео-Ле, ровным счетом ничего у них не получалось. И тогда на лице иллюзиониста возникала насмешливая улыбка: он точно испытывал удовольствие, что люди одурачены, что, сконфуженно переглядываясь, ни с чем возвращаются на свои места.
Так произошло и с Рузаевым. Идя мимо него в сопровождении лилипутов, Казарин как бы ненароком приоткрыл небольшой ларец, и на колени артисту выпали две белые мыши. Тут же запрятав их назад, Лео-Ле учтивейшим образом принес извинения, двинулся дальше, а мыши. Мыши опять оказались на коленях Рузаева. Веселым шумом отозвался зал на непроизвольно пугливое его движение. И опять лицо Лео-Ле тронула язвительная усмешка.
Занятны были иллюзионные чудеса. Им аплодировали. Однако аплодисменты аплодисментам рознь: те, какими зал проводил Лео-Ле, были громкими, но недолгими, лишены были настоящего душевного пыла. Один только раз вышел иллюзионист для повторного поклона.
Сразу затем Петряков объявил антракт.
— Значит, несколько всего хвостов на конюшне? — спросил Тропинин, подымаясь с кресла: необычная терминология, как видно, пришлась ему по вкусу.
Костюченко подтвердил, что, кроме Столетова, других конных номеров в программе нет.
— И все же это не мешает ей быть интересной, разнообразное — сказал Тропинин. — Так что теперь могу без колебаний поздравить вас, Александр Афанасьевич.
Другой директор на месте Костюченко порадовался бы похвале, заверил бы, что и впредь постарается обеспечить хорошую программу. Нет, горноуральский директор ничего подобного не высказал. Напротив, лицо его заметно омрачилось.
— Что так? — удивился Тропинин. — Зритель, можно сказать, принимает на ура, ладоней не щадит, а вы.
— Я думаю о другом, — мгновение поколебавшись, ответил Костюченко. — Уж больно короток, Павел Захарович, у нашего цирка сезон.
— Короток? Такой же, как уральское лето. Пока что мы еще не научились удлинять его.
— О чем и приходится сожалеть, — вздохнул Костюченко. — Скажу откровенно: вопрос этот особенно для меня больной.
— Вот как? Объясните, Александр Афанасьевич. Костюченко и на этот раз поколебался. «Подходящая ли обстановка для серьезного разговора? — подумал он. — Гость пришел, а я со своими заботами!»
За барьером ложи шумел антракт, перекликались голоса, раздавался смех. Костюченко решил переменить разговор, но не таков был Тропинин, чтобы согласиться на это:
— Говорите же, Александр Афанасьевич. Не будем время терять!
И тогда Костюченко решился:
— Короткий сезон — большое зло для нашего цирка. Каждую осень почти весь штат приходится увольнять. Как же сколотить по-настоящему крепкий, сработавшийся коллектив? А ведь речь идет о людях, крайне важных для циркового дела, — об артистах оркестра, об осветителях, униформистах. Верно, есть города, где длительный сезон не может быть рентабельным. Горноуральск, однако, нельзя причислить к таким городам. Население беспрерывно растет, запросы культурные повышаются! И это не все еще. Обратите внимание, Павел Захарович, на другую сторону вопроса. Цирку, как и театру, необходим постоянный, приохоченный, что ли, зритель. Не тот, что изредка на огонек заглядывает, а именно постоянный — такой, чтобы от раза к разу все глубже постигал цирковое искусство, разбирался бы в нем, умел ценить настоящее мастерство, настоящие достижения, тем самым побуждал артиста к новым поискам. Понимаете, в чем дело? Не для кассы — для самого искусства циркового необходим такой зритель! Не говорю уже о том, что здание цирка нерационально используем!
— Летнее здание, — напомнил Тропинин.
— Совершенно верно. Но ведь можно отеплить.
— Ого! Наполеоновские планы!
— Что ж в них наполеоновского? Сама жизнь подсказывает!
— А средства?
— Надо изыскать. Окупятся с лихвой.
— Ой ли? — недоверчиво прищурился Тропинин. — Я вас, Александр Афанасьевич, расхолаживать не хочу. Но давайте-ка рассуждать по-трезвому. Нынче у вас полный сбор. Лишний раз готов поздравить. Но не потому ли сбор полный, что только лишь открываетесь, что вечер субботний и к тому же время года теплое, благоприятное. А вот как польют осенние дожди, как грянет зима со своими калеными морозами.
— При чем тут морозы? — упрямо и даже запальчиво возразил Костюченко. — Можно подумать, горноуральцы зимой в берлогах отсиживаются?! Почему же драматический театр